Агнесса - [66]

4.

Майя:

16 октября, когда немцы прорвали фронт, в Москве началась паника. Папа позвонил мне:

— Срочно собирайся, бери самое необходимое и приезжай на «Мосфильм», не задерживаясь. Мы уезжаем на грузовиках, они ждать не будут.

Я была бесхозяйственна. Мама нас с Брушей ни к чему не приучала. Она рассуждала так: я намучилась в детстве, а они пусть этого не знают.

И мы занимались только учебой и общественной работой. Общественная работа — это было очень важно тогда.

Мы были феноменально непрактичны. Стряпать я научилась, только когда вышла замуж. Первую курицу я сварила с потрохами, предварительно, правда, выщипав пинцетом перья.

После маминой смерти наша домработница Мария Александровна, осмелев, стала подворовывать у нас активнее — она и прежде это делала, хотя была очень преданна маме. У нас был сундук, полный белья. Мы, девочки, знать не знали, что там есть. Теперь, когда я в него заглянула, он был пустой…

Я стала быстро хватать, что под руку подвернулось, и совать в рюкзак. Белые папины валенки, его бритву, пальто, старую, из каракулевых лапок шубу и демисезонное пальто на себя, а про ноги забыла, так и осталась в туфлях.

У меня было четырнадцать чемоданов с вещами, из них три — ценнейших. Грузились мы торопливо, впопыхах. Машины «Мосфильма». Все возмущаются, ворчат: «Людей некуда посадить, а тут вещами все забили». Михаилу Давыдовичу было неловко, он сказал мне: «Давай несколько чемоданов поставим на другую машину». Пришлось их перебросить туда. В одном из тех, перекинутых, чемоданов были мои туфли на микропорке, сама же я надела теплые, домашние. Одна сотрудница предложила что-нибудь оставить у ее тетки в Москве. И еще оставили мы у Нади — жены Мирошиного брата.

Мы поехали. Всюду пробки. Это был «исход из Москвы». Люди шли с узлами, с детьми. Я смотрела на них и думала — мы-то на машине, надо за то благодарить судьбу, а они вот как идут… Было их очень жаль. Что там мои вещи! Но так и получилось, как я боялась: когда мы приехали, на второй машине моих чемоданов не оказалось!

Майя:

Агнесса не могла пережить потери вещей, пилила папу, что он позволил перебросить чемоданы на другую машину и что оставили в Москве у кого-то. «Я была богатая женщина, — говорила она отцу, — а теперь у меня ничего нет».

Но что он мог? Была паника, раздражение, истерики, люди с «Мостехфильма» кричали, что наша машина вся завалена вещами, что другим некуда грузиться, кричали: «Сбросить!»

Когда мы ехали на пароходе, Агнесса еще не остыла и только и знала, что говорила об этих вещах. (Это были вещи, привезенные из Монголии, она все-таки многое сумела сохранить после конфискации.) Досадовала.

На этом пароходе оказалась Густа — первая жена Миронова, дважды соперница, у которой Агнесса отбила Миронова, а потом папу; конечно, она нашу тетю Агу, мало сказать, недолюбливала… Агнесса и ей — жаловаться, расписывать, какие были вещи и что пропало…

Мы стояли на палубе. Агнесса сошла вниз, я осталась с Густой. Я ее хорошо знала. Как жена Мироши — папиного двоюродного брата — она тоже была наша тетя. У Густы детей не было, она была одинока. Она и говорит мне:

— Маечка, поедем со мной в Казань, будешь моей дочерью, будешь учиться. Ну ты же сама видишь, что она (то есть тетя Ага) из себя представляет, какая мещанка. Такая война идет, а она — о вещах.

Уговорила меня. Я спустилась вниз в третий класс (где мы ехали) и говорю отцу, что поеду с тетей Густой. Отец спокойно:

— Как хочешь, Майя, это твое дело.

Но потом улучил минуту, когда мы оказались вдвоем, и спрашивает:

— Почему ты хочешь уехать с Густой? Тебе трудно с Агнессой?

— Нет, не трудно, но я там буду учиться (я уже имела один курс мединститута).

— Но ты и в Куйбышеве сможешь учиться.

Я поняла, что ему тяжело со мной расставаться, и поехала с ними в Куйбышев.

Там нам на несколько семейств дали одну комнату в шестнадцать-восемнадцать метров, бывший кабинет в служебном помещении студии хроникальных фильмов. В комнате стояли канцелярские столы, на одном из них — письменном — мы с Агулей спали. Отец с тетей Агой спали на полу, рядом с ними — другие пары. На столе спать было тесно, я во сне сдвигала Агулю, а она в ответ щипала меня.

Рядом с отцом и Агнессой на полу спали Караваевы. Их сын был недавно убит на фронте, мать находилась в депрессии, а глава семьи — игрун по женской части, маленький, юркий, как обезьянка, — ночью все подталкивал Агнессу, вызывая на сближение, она сердито отшибала его.

Папа презирал Караваева за то, что, будучи в прошлом дипкурьером и объездив весь мир, тот ничего из своих поездок не вынес, кроме впечатлений о вещах, тряпках, модах.

Был там еще один «киношник», который стал приударять на два фронта — за Агнессой и за мной. Но мне было семнадцать лет, я была девушка, и он решил, что Агнесса должна быть более сговорчива. Ух, какой она дала ему отпор, как отчитала, надо было только послушать! А когда через короткое время и отец включился, этот «киношник» быстро испарился из нашей комнаты.

Кроме Караваевых жили с нами еще Генины и Синявские. Каждую ночь Синявский приходил пьяный и принимался петь «горящей Каховкой идем», доходил до слов «ее голубые глаза» — и рыдать. Вероятно, в гражданскую войну у него была какая-то девушка.