Агнесса - [61]

Но как же я любила какао с молоком и запивать холодной водой! А на Тишинском рынке в бакалейной палатке покупали бумагу для заверток. Вот я и снесла туда ненужные книжки, продала, купила какао и — упивалась!

Мама взглянула в кладовку и обомлела: где книги?!

Я призналась.

Что мама пережила!

— Дурочка, — говорила она, — неужели я бы тебе не дала на пачку какао? Ты понимаешь, что теперь нас всех могут арестовать?

Несколько месяцев она ждала ареста, этого страшного ночного звонка в дверь… Но — сошло.

И вот 1938 год. Папа возвращается! Мы встречаем его на вокзале. Зима, морозный день. Я ожидаю увидеть папу, а выходит из вагона хорошо одетый, подтянутый иностранец, и чемодан у него с каким-то удивительным запором («молния»)…

Узнал нас, обнялись, расцеловались, папа заговорил, и мы опять перестаем его узнавать. Сильный акцент, иногда затруднения, подыскивает слова или вдруг заменяет английскими… Он не говорит «багаж», он говорит:

— Груз придет отдельно.

О, этот «груз»! Упакован он был в огромные чемоданы «кофры», это были настоящие шкафы с вешалками для одежды. Все-все помню, что папа привез, но не буду перечислять, скажу только, что привез он очень много, но мама, относясь к вещам беспечно, презирая приверженность к ним и считая, что дорожить вещами — мещанство, раздавала, раздаривала направо и налево. Папа пытался ее остановить: «Что ты делаешь? У тебя же растут две дочери!» Но она весело и беспечно отмахивалась. Думать о вещах — ведь это было наследие проклятого капиталистического прошлого! Так она считала сама и так воспитала нас. Но мы, увы, были более суетны!

Еще помню папины рассказы о чудесах другого мира, о шкафах-«рефрижераторах», которые есть уже почти во всех квартирах, о «молниях», которые заменяют пуговицы, и т. д., и т. д.

На нас папа с первого же дня напустился: мы совсем не следим за своей фигурой! Обжираемся и никакого спорта! Ни гимнастики, ни зарядки!

В Штатах, рассказывал он, никакая женщина не может работать учительницей, если она весит более шестидесяти килограммов. Дети засмеют.

— А ты сколько весишь? — набрасывался он на меня.

— Шестьдесят пять, — отвечала я виновато.

Папа никак не хотел учитывать мой высокий рост и все повторял, что мы должны следить за своим весом. В США только очень необеспеченные люди за весом не следят, потому что им приходится есть дешевую мучную пищу, от которой разносит!

На нас-то он шумел, но сам, приехав подтянутым и даже стройным, располнел очень быстро!

Помню, весной после его приезда мы как-то втроем шли по улице: папа в середине, мы с Брушей по обе стороны от него, все в иностранных «шмотках». И вдруг проехал грузовик и обдал нас водой из лужи. Папа взорвался, стал было говорить, что он подаст на него в суд, но вспомнил, что он не в США и что такого рода дела здесь в суд даже не примут. Говорил нам, что в США за подобное хамство судят, точнее, за тот материальный ущерб, который такое хамство нанесло, испортив одежду.

Вернувшись, папа не только не получил никакой работы, но у него даже забрали партбилет (вернули через год). Он сидел дома, нервничал, сходил с ума от безделья.

Арестовали Марка Шнейдермана. Папа каждый день ожидал ареста. Жили туго. Папа страстно настаивал, что если он сидит дома, без работы и не может обеспечить семью, то мы должны продавать вещи, но только его вещи!

Это была тяжелейшая полоса нашей жизни.

Заболела мама — рак груди. Оперировал сам Герцен. Операция прошла успешно, папа говорил маме в больнице:

— Птичка моя, ты только поправляйся, я буду носить тебя на руках!

Отношения между отцом и матерью были близкие, нежные.

Вероятно, операцию сделали поздно. Пошли метастазы. Мама тяжело болела — увеличивалась печень, появились боли, тошнота.

Я не понимала тяжести ее состояния. От меня скрывали приговор. Бруша, старшая, знала.

Перед смертью мама иногда впадала в беспамятство. Но вот она пришла в себя и попросила пить. Бруша подала чашку с водой, но мама не сумела удержать ее и выронила, а Бруша (измученная дежурствами около мамы, настрадавшаяся от горя) потеряла сознание и упала на ковер.

— Доченька, что с тобой?! — смогла еще воскликнуть мама. Это были ее последние слова. Сознание ее ушло, до самого конца она уже ничего не говорила.

Мне было пятнадцать лет. В день маминой смерти, вернувшись с прогулки, я увидела «скорую помощь» у нашего подъезда. Вдруг стало тревожно: «К кому? В какую квартиру?» Назвали наш номер. «Там женщина умирает».

Я кинулась наверх, увидела умершую маму и в ужасе закричала.

Окончив школу, я подала заявление в медицинский институт. К экзаменам меня готовили товарищи Бруши и Бори — Брушиного возлюбленного. И Бруша и Боря были уже студенты.

И вот экзамен. Подруга, которая со мной училась в школе на равных и так же, как и я, средне сдала экзамен (а было по девять-десять человек на место — конкурс немалый!), и не беспокоилась. Ее мать, имеющая связи, позвонила куда надо, попросила кого надо…

Я — к папе:

— У тебя тоже есть знакомые! Позвони, попроси, чтобы меня приняли!

Надо было видеть его в этот момент! Он отъехал на кресле от стола, резко откинулся, вскинул на меня возмущенные глаза и загремел: