Агнесса - [35]

— Я знаю, что меня ждет, я только хочу сказать, что я ни в чем не виноват. Неоднократно писали мы про технику безопасности, но все наши заявления оставались без внимания, а когда взрывы произошли, нас судили за вредительство.

И еще рассказал, в каких условиях там рабочие живут и работают и как они, инженеры, ни в чем не могли им помочь.

Голос его, слова стояли у Миронова в ушах, так он и не заснул до утра. Тогда-то и сказал он мне про Успенского, что это не человек, а слизь.

— Неужели ты не можешь написать о нем рапорт, чтобы его сняли, перевели куда-то? — спросила я.

— Как я могу написать рапорт, — возразил он, — когда Успенский какой-то родственник Ежову?

А через некоторое время он рассказал мне про нашего алма-атинского хорошего знакомого, Шатова — строителя Турксиба. Однажды привезли каких-то заключенных и ему доложили, что один из них просит свидания с ним, Мироновым. Миронов приказал — привести. Шатов и вида не подал, что они знакомы. О чем они говорили, Сережа мне не рассказал, но очень потом переживал, не спал, курил, думал, на мои расспросы не поддавался.

Я часто задаю себе вопрос теперь — был ли Мироша палачом? Мне, конечно, хочется думать, что нет. То, что я вам рассказала сейчас, говорит за это. Я еще вспоминаю и другие факты. О них я скажу позже, а сейчас просто изложу то, что думаю.

Он мог сражаться в Красной Армии, бороться с бандитами на Кавказе за советскую власть, это была его власть, она ему открыла дорогу и дала все. Он был ей предан до конца, он был честолюбив и азартно делал карьеру. А когда начались страшные процессы истребления — волна за волной, он не мог уже выйти из машины, он принужден был ее крутить, делать то, что ему навязали. Но он видел уже, он прозрел, он понимал… Так я думаю, так я хочу думать.

Как и Эйхе. Я тогда не любила Эйхе. Вот вы мне недавно рассказали, я этого до вас не знала, что весной 1937 года, когда был этот, как его, февральско-мартовский пленум — я не ошибаюсь? Так ведь? Эйхе не побоялся выступить против репрессий, и когда его арестовали, то ему ставили в вину, что в Западной Сибири не были раскрыты в должной мере враги народа и вредители.

Так это же и о Сереже! Они же там этим командовали! Ну совершенно точно! Я вам приведу сейчас иллюстрацию этого, теперь я все поняла! Это было еще до того, как привезли Шатова.

Однажды днем я очень соскучилась по Сереже и решила пойти к нему на работу. А там в приемной — народу! И все начальники в чинах с папками, и все какие-то незнакомые, приезжие, что ли? Я — нос кверху — мимо них в кабинет. Мироша сидит за письменным столом — широкий, плотный, серьезный — и сосредоточенно читает какую-то бумагу. Складка на лбу между бровей. Увидел меня — досадливо:

— Ага, видишь, я занят. Подожди.

Я вышла в комнату рядом, откуда все слышно, а он:

— Нет, не туда, пройди к секретарю.

Я капризно:

— Но я хочу здесь!

Что это, думаю, он меня отсылает? Может быть, какая-нибудь женщина должна прийти?

Сережа нажал звонок, вызвал секретаря, тот вежливо приглашает меня пройти к себе. А я свое: нет, не пойду!

Тогда Миронов вскочил в сердцах и вместе с секретарем ушел к нему. А я, как будто меня стегнули, выскочила мимо всех этих начальников с папками — и на улицу мимо часовых. Они мне — пропуск! Пропуск! А я прорвалась — и мимо.

Ну, думаю, ладно, Сереженька, погоди у меня!

Домой не пошла. До ночи сидела в саду, думаю, сейчас вот он придет домой, спросит: где Ага? А ему: не знаем, не приходила с утра. Пусть поволнуется…

Наконец, когда промерзла до костей, уже около полуночи, вернулась. Сережа лежит, не спит. Я легла спиной к нему, ему — ни слова, а он говорит примирительно, словно ничего и не было, подлизывается:

— Ишь, как ты проскочила мимо всех часовых без пропуска!

А я дуюсь, молчу. Он больше не стал настаивать, сказал только с горечью:

— Эх, Агнеска, Агнеска! — Вскочил, достал люминал, выпил. Значит, не мог заснуть. Я подумала — из-за меня. Все-таки любит. Но дело было не в этом.

На другой день вечером мне мои «фрейлины» перед киносеансом рассказали. Вот уж секрет за семью замками, уж такая тайна, а глядишь — и выплыло наружу. У нас всегда так… Я тогда поняла, почему Сережа был такой взвинченный. Оказывается, у него было секретное совещание, туда вызвали всех начальников края. Пришел тайный приказ об аресте Рудя, это, кажется, тот самый Рудь, о котором пишет Евгения Гинзбург, помните? С ним Мироша работал на Кавказе, потом Рудь этот был начальником Северокавказского НКВД, затем — в Казани. Приказ был об его аресте за то, что у него не выловлены враги народа — троцкисты и т. д., что у него было мало арестов. Ага, мало арестов, значит, не борешься? Значит, прикрываешь, укрываешь? И приказ этот читали всем начальникам в назидание. Инструкция НКВД.

И всем стало ясно: хочешь уцелеть (даже не продвинуться!) — сочиняй дела! Иначе худо будет.

Через день все подтвердилось. Мироша пришел домой обедать со своим подчиненным, он с ним дружил. Сели за стол. Сережа говорит ему:

— Как бы у нас не получилось, как с Рудем… Нормы не выполняем, Иван Ефремович. Все вон какие цифры дают!

Перед этим как раз Эйхе просил Сережу за каких-то бывших троцкистов. Успенский хотел всех арестовать, а Мироша приказал их не трогать. С одним из них Мироша был хорошо знаком. Мы встретили его на улице. Сережа ему: