Агнец Божий - [5]
Философский характер моих религиозных сочинений не был правильно понят ни церковными цензорами, ни большинством читателей: и одни, и другие видели в них учение Церкви, поэтому для оценки их они применяли не те критерии, которые принято применять, оценивая философию.
Церковную апробацию имеют те мои книги, которые вышли до Второго Ватиканского Собора или почти сразу же после него. Ее имеют даже такие мои книги как «Великий инквизитор» (2-ое издание 1950 г.) и «Драма Иова», которым по их содержанию апробация вообще не была нужна, даже и в том случае если бы цензоры в своем решении исходили из очень узко трактуемых постановлений церковного права. Однако в данном случае апробация нужна была издателю прелату Юрасу[7], в противном случае книги не вышли бы в свет. Поэтому приходилось прикладывать усилия, чтобы ее получить, и я ее получал. И все же само получение апробации было своеобразным, ибо те, кто ее давал (соответствующие епископы назначали того или другого литовского священнослужителя цензором), читали рукопись глазами теологов, сама же рукопись была написана философом. Это и служило причиной прямо-таки бессмысленных споров: нередко цензор вел себя так, словно он уже занял место папы, и может безошибочно определить и понять смысл той или иной интерпретации или того или иного высказывания. (…).
Бедный цензор! Он старался, чтобы мои интерпретации не только непротиворечили бы учению Церкви (это и есть задача цензора), но и нашли бы соответственное выражение характерное для теологически мыслящего человека и не нарушали бы теологическую традицию. Ни одному из цензоров и в голову не приходило, что Откровение для верующего философа может быть только опровергающей величиной и никогда – утвердительнымпредписанием. Откровение утвердительно только для теолога, ибо дает ему ответ. Между тем философа оно только предостерегает, если сделанные им выводы опровергают истину Откровения. Перенос Откровения как утвердительного предписания в философию вызывает путаницу, ибо под давлением теологии философия превращается в ее служанку. Нечто похожее произошло во времена Петра Дамиани в 11 столетии, когда эта «госпожа» (теология) требовала, чтобы «служанка» (философия) накрыла стол так, как того желает «госпожа». Наши цензоры и были представителями этой «госпожи». Они требовали исправлений, дополнений, опущений, уточнений, пока все это не становилось поперек горла. (…). Однако, возникающие споры обычно мирно заканчивались: уступал цензор, уступал и я. Но само поизведение от этого не выигрывало, ибо замечания цензора исходили сверху, таким образом исправления, как ответ на эти замечания, становилисьобеднением тех мыслей, которые вызывали нарекания, – и больше ничем! Поэтому установление пределов апробации (исключая Священное Писание, молитвенники …) после Второго Ватиканского Собора считаю одним из самых важных достижений этого Собора. С 1970 года моим книгам уже не нужна церковная апробация: эта медвежья лапа была снята, правда, только с авторов мирян.
Однако не только цензоры пытались обнаружить в моих сочинениях учение Церкви, но и многие читатели. А не находя, злились до глубины души. (…).
Так каково мое отношение с теологией? – Если теологию понимать традиционно, как вид посланнической деятельности Церкви в области познания (систематизированное изложение вероучения), ибо только такая теология имеет смысл, тогда я – не теолог и никогда им не был. Конфликты с иерархией, споры с цензорами моих сочинений, с рецензентами всегда вращались вокруг вопроса – не согрешил ли я перед учением Церкви, интерпретируя то или иное явление. Многим казалось, что да, мне же самому, что нет. Обвинения в ереси для меня были самыми болезненными – в этом отношении я всегда был и остался чрезвычайно раним. За несправедливостьподобных обвинений никто и никогда передо мной не извинился, ибо представителям Церкви это вообще несвойственно. Они могут забыть о брошенных обвинениях – «de memoria delere: стереть с памяти» (вспомним экскоммунику 1054 года в Восточной Церкви), но не снять них. Таким образом, со временем было «забыто», что я – «прирожденный еретик», «масон», «второй Лютер»… Только мое сердце еще не настолько окаменело, чтобы об этом забыть. Однако в свете заката своей жизни начинаю понимать, что значит искушение ответом. Это означает – иметь ответ на один вопрос и предполагать, что имеешь на все. Я также начинаю понимать и просьбу, содержащуюся в «Отче наш» – «не введи нас во искушение» (кстати, нашитеологи «исправили» и эту просьбу, ибо она для них звучала недостаточно ортодоксально!). А эта просьба означает – не дай мне, Господи, такой службы, для которой я не пригоден.
Но если «теологию» мы дословно поймем как разговор о Боге, тогда я – теолог и, кажется, буду им до скончания своего века. (…). Бог всегда был и остается объектом моего мышления, а в ссылке Он даже стал главнымобъектом моего мышления, однако не как Он есть в себе, ибо метафизикой Бога я никогда серьезно не занимался, но в Его взаимоотношении с человеком, то есть, как Бог религии. (…). Скорее всего, в этом кроется желание придать более крепкие логические основы экзистенциальному опыту и таким способом вызволить этот опыт из чисто психологического состояния, подняв его на метафизический уровень. Психологически возможное указание на Бога или, говоря словами К. Ясперса, шифр Бога – вне зависимости от того, идет ли речь о мире, или о человеке – меня не удовлетворяет: возможный шифр указывает только на возможного Бога. Я унизил бы себя, если бы поклонялся только возможности. Поэтому я ищу непреложного указания, логически неопровержимого, ибо непреложное указание требует и непреложного указуемого. Предполагаю, что такое непреложное указание на Бога как на непреложность, я нашел в концепции существа как творения. Если применить эту концепцию к человеческому существованию, тогда открываются широкие, необозримые горизонты для исследования этого существования. Возможно этот анализ был бы более отвлеченным, нежели тогда, когда я занимался Инквизитором, Иовом, св. Францизком или Антихристом, но он был бы метафизичнее, логически крепче и поэтому убедительнее, чтобы выдержать напор критики.
