Агент зарубежного центра - [29]

Тут собрание загудело. Посыпались вопросы:

— А ты уверен, что Сирель и сейчас ничего не скрывает?

— А ты веришь, что два братца у немцев так и не встретились, не сговорились?

— Послушайте, мы ведь опять уходим от фактов в область предположений, — помог Рауду зоотехник Кадастик. — Есть такая штука, называется презумпция невиновности — никто не повинен в том, что не доказано.

— Во всем, в чем ошибся, признался до конца, ничего не скрывая, — снова тихо и отчетливо сказал Сирель.

У жены Гуннара сердце сжалось от жалости.

— Мы разбираем личное дело коммуниста Освальда Сиреля, всем нам известного по работе и дружбе, а не допрашиваем преступника, — сказала она. — А коммунисту, товарищу должны верить, как бы тяжко он ни ошибался в прошлом.

— А я все-таки не верю. — Тракторист Уно Корп, известный своей вдумчивостью и рассудительностью, пока чал головой. — Вы говорите, «коммунист Сирель», да ведь в партию вступал немецкий холуй Ивар Укк. Вот и выходит, что нет и не было партийца Сиреля. А есть только ошибочно выданный партбилет, который и надо отобрать у Ивара Укка.

Пожалуй, это выступление произвело наибольшее впечатление. И не было уже споров о том, кем мог быть в годы войны Сирель-Укк, хотя и веры лжецу тоже не было. Презрение к обману, к людям, у которых вместо лиц — маски, звучало в выступлениях.

Ждали слова Гуннара. Он сказал:

— Трудно мне сегодня. Хочу начисто выжечь из сердца человека с двойным дном. Хочу, а до конца еще не могу. Почему? Думаю, а может, он уже все пережил, очистился. Что ж, вправе ли мы лишить его будущего?

Тут Эрна не выдержала, выкрикнула с места:

— Не крути, председатель! Нет места подлецу в партии!

И Видрик Осила сказал в заключение:

— Будущего мы никому не закрываем. Что там, в будущем, время покажет. А сегодня, когда не по своей воле, не по своей, — подчеркнул Видрик, — Сирель-Укк вынужден был открыть обман, нет ему доверия и в партии места нет.

При голосовании только четыре коммуниста из тридцати шести поддержали предложение Рауда ограничиться строгим выговором. В числе этих четырех была и Хельми. Сам Гуннар, вздохнув, проголосовал за исключение, сделал это через силу, видно было, как нерешительно поднималась его рука.

— Нехорошо получилось, председатель, — устало сказал ему Видрик Осила, оставшись после собрания. — Коммунисты ждали от тебя другого слова. Да и супруга твоя.

— Что — супруга? — неожиданно гаркнул Гуннар, хватив кулаком по столу. — Это ее личное дело, за какое решение голосовать.

— Конечно, конечно! — ничуть не смутившись, сказал парторг. — Ну, ладно, ее еще могу понять. Молода, не разумом, а чувством живет. Обмануло ее чувство. А ты? Ты, видно, забыл, что и теперь линия фронта через умы и сердца проходит. Линия фронта — это не шутки, дорогой товарищ, бывший боец…

В тот же вечер, после собрания, на своей сверкающей бежевой «Волге» в районный центр выехал Освальд Сирель — Ивар Укк. Он знал, что на очередном заседании бюро райкома у него отнимут партийный билет. Предполагал, что его снимут с должности главного агронома. Однако считал, что отделался легко, насвистывал мелодию «Лили Марлен» и с благодарностью вспоминал брата, который хоть и родился с ним в один день, но был решительнее и дальновиднее. Это брат, уже в то время признанный вожак большой банды, ждавшей своего часа, в первые же дни войны приказал Ивару вступить в истребительный батальон красных и, разведав что удастся — численность, вооружение, путь следования — тихонько исчезнуть. «Смотри вовремя смойся, — предупредил тогда Михкель, — а то еще мобилизуют в регулярную армию, отправят в советский тыл — и будешь воевать против меня». Ивар наказ брата выполнил точно и в первом же бою.

Михкель по-своему любил брата, берег его. Да и был крайне самолюбив: не желал, чтобы в банде козыряли двоим, поэтому держал его больше на запасной базе в лесу. Впрочем, Ивар и не обижался, он тоже умел использовать выгоды своего особого положения: ходил только на безопасные дела во главе десятка верных людей. Лихо это у них получалось. Бывало, чуть ли не в один и тот же час появлялись сразу на двух хуторах. Прослыл Михкель вездесущим. Михкель или Ивар — не все ли равно? Михкель попроще — пулей, или петлей, или ножом, — ему ненависть глаза слепила, не до тонкостей, главное — своими руками. Ивар — с выдумкой, этот — чужими руками, как с этой учительницей из Катри. А конец один. Хорошо погуляли…

И когда жила Эстония по немецкому времени, по оккупационному, находилось для них привычное дело — умели вылавливать бывших советских активистов, где бы они ни хоронились. Играли с ними, как коты с мышами. Никого не оставляли в живых. Ну, а стало ясно, что игра проиграна, Михкель приказал брату в советское время врасти. Добыл для него подходящие документы. Верные документы убитого новоземельца — бобыля с глухого хутора, без жены, без детей, без родственников. Шрам от осколка партизанской гранаты, заработанный в 1943-м, был у Ивара на плече. Ну вот, он и навел на мысль сказать, что был ранен, когда находился в истребительном батальоне.

В последний раз Ивар встретился с Михкелем на хуторе неподалеку от Тарту.