Африканские игры - [6]
Я был уверен, что устрою себе великолепную жизнь в тех дальних краях — тем более что рассчитывал на содействие солнца. В стране, которую изо дня в день заливает ослепительный, жаркий солнечный свет, нельзя быть печальным или недовольным, думалось мне.
Я уже знал, на что употреблю эту новую свободу. Сперва мне предстоит опасное приключение, которое — судя по всему, что я слышал и читал, — не заставит себя ждать. Я очертил круг возможных приключений весьма широко и причислил к ним даже голод. Разве в тех краях со мной может случиться хоть что-то, что не было бы приключением? Без развлечений, значит, я не останусь…
Еще я намеревался радовать себя наблюдениями. Я ведь стремился в край, где все значительнее, чем здесь. Цветы там наверняка крупнее, их краски ярче, а запахи — более пряные.
Но мне казалось, что люди, имевшие счастье побывать в тех местах, о таких вещах умалчивают. Когда слышишь, например, что человек поймал рыбу, хотелось бы увидеть эту рыбу во всех деталях — вплоть до каждой эмалевой чешуйки, до каждой цветной крапины. Хотелось бы поранить пальцы о колючки на ее голове и крепко обхватить ладонями ее тело, чтобы почувствовать, насколько гладкая и влажная у нее кожа, насколько сильны и эластичны мышцы. Я решил, что не буду оставлять это без внимания, и дал себе зарок: всякий раз, когда предо мной предстанет какая-нибудь странная картина, замереть хотя бы на секунду и постараться ее запомнить — как бы скверно ни складывались в данный момент мои обстоятельства.
Когда я думал о тамошних ягодах и плодах, которые могли бы соответствовать нашим, в голове у меня мелькнула мысль: что лучше сразу по прибытии обособиться и отправиться вдоль дикого побережья. Там можно жить, питаясь моллюсками, которые в изобилии водятся на любом морском берегу. Так в рамках прежнего плана бегства уже тогда начал вырисовываться план бегства второго порядка.
Меня занимал и другой вопрос: смогу ли я найти себе товарища. Я полагал, что мне будет нелегко найти спутника: ведь любой человек в возрасте двадцати лет казался мне уже старым и, по сути, неспособным к настоящим переживаниям. Я всегда был склонен предполагать в других людях недостаток участия и равнодушие к волновавшим меня вещам, а главное — ироничное сознание собственного превосходства, которого боялся, как жгучей крапивы. Уже по одной этой причине я так старался скрыть свои приготовления к бегству, хорошо понимая, что любой другой человек усмотрит в них что-то смешное. Именно этого я опасался: мысль, что на границе в меня, возможно, будут стрелять, даже доставляла мне удовольствие; гораздо хуже было бы, если бы меня буднично задержал и сдал властям какой-нибудь мирный таможенник.
И все-таки я ощущал потребность разделить свою тайну с кем-то, потребность иногда доверяться сильному и проницательному уму, безошибочно угадывающему тайные корни наших планов и действий. Это подводит меня ко второму из двух представлений, которые я упоминал: оно выражалось в том, что я действительно верил в существование незримого собеседника. Я бы охотно утаил это обстоятельство от скептически настроенного образованного читателя XX века, да только рассказать о нем надо — и для полноты картины, и чтобы не нарушилась логика повествования. Предыстория этого представления относится к раннему детству — к тому времени, когда мой внутренний горизонт еще не начал сужаться в результате овладения навыками чтения и письма.
Поэтому прежде чем мы продолжим мысленное странствие к западной границе, мне придется сделать краткое ретроспективное отступление.
Я лежал в своей маленькой комнате, почти полностью заполненной кроватью и двумя большими шкафами, и еще не спал. К нам в гости пришла бабушка, она сидела с мамой в соседней комнате, дверь которой была отворена. Я видел через широкую щель тусклый луч света, падающий от лампы под красным шелковым абажуром, и слышал разговор двух женщин, касавшийся всевозможных хозяйских забот.
Внезапно меня отвлек посторонний шум: едва различимая, медленная и приглушенная барабанная дробь, которая, несомненно, не доносилась из соседней комнаты, а звучала где-то рядом с моей кроватью. Конечно, слово «внезапно» тут не вполне подходит, поскольку шум сначала был очень слабым, как если бы на кожу барабана падали песчинки, однако сила ударов медленно и неуклонно возрастала. Во всяком случае, я нисколько не испугался; звуки походили на увертюру, которая должна перенастроить чувства слушателя, подготовить его к особенному событию.
Я осторожно приподнялся на локте, разговор же в соседней комнате продолжался. Теперь мне стало ясно происхождение странных звуков: они исходили от человека, сидевшего на стуле, который, как обычно, стоял возле моей кровати; и я с удивлением увидел, что человек этот держит в руках большую, расписанную китайскими иероглифами жестянку из-под чая, по крышке которой постукивает костяшками пальцев. Сама жестянка была мне хорошо знакома: мой отец купил ее у солдата, вернувшегося из похода в Китай, а солдату она досталась во время пожара императорского дворца. Жестянка давно опустела, но хранилась — среди прочих вещей на шкафу — как память о несравненном чае, аромат которого в ней еще сохранялся.
Эта книга при ее первом появлении в 1951 году была понята как программный труд революционного консерватизма, или также как «сборник для духовно-политических партизан». Наряду с рабочим и неизвестным солдатом Юнгер представил тут третий модельный вид, партизана, который в отличие от обоих других принадлежит к «здесь и сейчас». Лес — это место сопротивления, где новые формы свободы используются против новых форм власти. Под понятием «ушедшего в лес», «партизана» Юнгер принимает старое исландское слово, означавшее человека, объявленного вне закона, который демонстрирует свою волю для самоутверждения своими силами: «Это считалось честным и это так еще сегодня, вопреки всем банальностям».
«Стеклянные пчелы» (1957) – пожалуй, самый необычный роман Юнгера, написанный на стыке жанров утопии и антиутопии. Общество технологического прогресса и торжество искусственного интеллекта, роботы, заменяющие человека на производстве, развитие виртуальной реальности и комфортное существование. За это «благополучие» людям приходится платить одиночеством и утратой личной свободы и неподконтрольности. Таков мир, в котором живет герой романа – отставной ротмистр Рихард, пытающийся получить работу на фабрике по производству наделенных интеллектом роботов-лилипутов некоего Дзаппарони – изощренного любителя экспериментов, желающего превзойти главного творца – природу. Быть может, человечество сбилось с пути и совершенство технологий лишь кажущееся благо?
Из предисловия Э. Юнгера к 1-му изданию «В стальных грозах»: «Цель этой книги – дать читателю точную картину тех переживаний, которые пехотинец – стрелок и командир – испытывает, находясь в знаменитом полку, и тех мыслей, которые при этом посещают его. Книга возникла из дневниковых записей, отлитых в форме воспоминаний. Я старался записывать непосредственные впечатления, ибо заметил, как быстро они стираются в памяти, по прошествии нескольких дней, принимая уже совершенно иную окраску. Я потратил немало сил, чтобы исписать пачку записных книжек… и не жалею об этом.
Первый перевод на русский язык дневника 1939—1940 годов «Сады и дороги» немецкого писателя и философа Эрнста Юнгера (1895—1998). Этой книгой открывается секстет его дневников времен Второй мировой войны под общим названием «Излучения» («Strahlungen»). Вышедший в 1942 году, в один год с немецким изданием, французский перевод «Садов и дорог» во многом определил европейскую славу Юнгера как одного из самых выдающихся стилистов XX века.
«Эвмесвиль» — лучший роман Эрнста Юнгера, попытка выразить его историко-философские взгляды в необычной, созданной специально для этого замысла художественной форме: форме романа-эссе. «Эвмесвиль» — название итальянского общества поклонников творчества Эрнста Юнгера. «Эвмесвиль» — ныне почти забытый роман, продолжающий, однако, привлекать пристальное внимание отдельных исследователей.* * *И после рубежа веков тоже будет продолжаться удаление человека из истории. Великие символы «корона и меч» все больше утрачивают значение; скипетр видоизменяется.
Дневниковые записи 1939–1940 годов, собранные их автором – немецким писателем и философом Эрнстом Юнгером (1895–1998) – в книгу «Сады и дороги», открывают секстет его дневников времен Второй мировой войны, известный под общим названием «Излучения» («Strahlungen»). Французский перевод «Садов и дорог», вышедший в 1942 году, в один год с немецким изданием, во многом определил европейскую славу Юнгера как одного из выдающихся стилистов XX века. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Жан Фоллен (1903–1971) практически неизвестен в России. Нельзя сказать, что и во Франции у него широкая слава. Во французской литературе XX века, обильной громкими именами, вообще трудно выделиться. Но дело еще в том, что поэзия Фоллена (и его поэтическая проза) будто неуловима, ускользает от каких-либо трактовок и филологического инструментария, сам же он избегал комментировать собственные сочинения. Однако тихое, при этом настойчивое, и с годами, пожалуй, все более заметное, присутствие Фоллена во французской культуре никогда не позволяло отнести его к писателям второстепенным.
Американский прозаик Джордж Сондерс (1958). Рассказ «Десятого декабря». Мальчик со странностями наверняка погибнет в пустом зимнем лесопарке. На его счастье в том же месте и в то же время оказывается смертельно больной мужчина, собравшийся свести счеты с жизнью.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Китайский писатель и диссидент Бо Ян (1920–2008) критикует нравы и традиции Китая — фрагменты книги с красноречивым названием «Эти отвратительные китайцы». Перевод с китайского коллектива переводчиков под редакцией Романа Шапиро, его же и вступление.