Африканские игры - [54]

Когда нас отпустили, Полюс на минуту задержался со мной в вестибюле; тут-то я в первый и последний раз увидел на его лице нечто похожее на улыбку. Он пожал мне руку, ограничившись словами:

— Для вас это наилучший исход.

В казарме такого рода события быстро становятся предметом всеобщего обсуждения. Как только мы с Полюсом вошли в нашу спальню, меня окружили поздравляющие — в основном те же люди, что еще недавно в воротах казармы не скупились на издевки в мой адрес. Я понял: даже незаслуженный успех порождает симпатию к счастливчику, тогда как неудачник непременно навлечет на себя насмешки даже со стороны собратьев по несчастью.

Капрал Давид вручил мне пришедшее на мое имя срочное письмо: там отец подробно сообщал, как ему, не без больших хлопот и денежных затрат, удалось благополучно завершить мое щекотливое дело. Письмо было выдержано в доброжелательном тоне, не принуждало меня испытывать острое чувство стыда. Но я и так уже отчасти утратил былую самоуверенность, чему немало способствовали десять дней, проведенных в камере. Старик писал, что после побега из гимназии, этого удивительного доказательства моей самостоятельности, я, как он считает, должен сам определить, где и чему учиться дальше; он лишь настоятельно просит, чтобы я отправился в Нанси и там на почте получил переведенную на мое имя сумму, которой хватит на приобретение новой одежды. Такая мера показывала, что отец хотел бы как можно скорее вновь увидеть меня в северных краях.

Несмотря на множество дел во второй половине дня, мне удалось вечером встретиться с Леонардом, который теперь обращался со мной как с человеком, сорвавшим большой куш. Он с таинственным видом намекнул, что и сам ожидает такого же поворота судьбы; я слушал его с чувством неловкости, похожим на то, с каким в детстве смотрел на обреченных курочек в нашей кухне. Как я узнал позднее, брат Леонарда связался с одним из тех провинциальных сыщиков, что берутся за безнадежные случаи, и, потратив много денег, послал его в Бель-Аббес. Сыщик, очевидно, оказался полной бездарью, ибо сразу по выходе из вокзала был арестован иммиграционной полицией.

Несмотря на этот проблеск надежды в словах Леонардо, я еще яснее, чем при первой встрече с ним, понял, что он предчувствует свою скорую гибель. Бывает страх, притягивающий беду, словно магнит, — а может, напротив, дело тут в том, что будущие, неизбежные события как бы заранее отбрасывают на жизнь человека тень, которая парализует его волю и приводит в уныние сердце… Мне самому были чужды такие состояния тоски и внутреннего разлада, и, хотя позднее я еще не раз с ними сталкивался, прошло много времени, прежде чем я сумел осознать положение человека, которого покинул его гений-хранитель.

Я очень жалел, что не смог лично попрощаться с Бенуа. Я оставил Леонарду письмо для него, вложил в конверт последние свои деньги. Через много лет мне довелось снова встретить Шарля Бенуа; он остался моим другом. Я простился также с Франци и Массари, со всеми, с кем здесь познакомился. Мой земляк Хуке, чья физиономия со времени посещения желтых дам переливалась разноцветными синяками, поручил мне передать наилучшие пожелания нашему с ним родному городу, и я выполнил эту просьбу, поскольку думаю о Хуке всякий раз, когда мой путь пролегает по улице, название которой он когда-то — в дни своего заточения у фельдъегерей — выцарапал на стене.

26

Утром следующего дня я обменял свою форму на легкий синий костюм. А также подписал бумагу, где говорилось, что я не буду предъявлять претензий, связанных с моим пребыванием в гарнизоне. Я сделал это с тем большей готовностью, что доставил здешнему начальству много лишних хлопот.

Полковник, видимо, думал так же, поскольку сказал на прощание (когда Полюс привел меня к нему, чтобы снять с учета): — Как долго вы у нас пробыли? Три недели, и из них почти половину — в кутузке? Недурно: если наберется еще сколько-то парней вашего сорта, придется устроить для них летнюю дачу.

Я пообещал, что меня он тут больше не увидит; и мог бы добавить, что маленькие издержки, возникшие из-за меня, при наличии столь дешевой рабочей силы никакого значения не имеют, — да только подобные декларации мне несвойственны.

Ближе к вечеру Полюс доставил меня на вокзал и, когда я уже сидел в вагоне, вручил мне проездной билет и заграничный паспорт: в знак того, что я снова очутился в той части мира, где необходимо иметь при себе персональные документы. Когда поезд еще только подходил к платформе, он крепко пожал мне руку и впервые произнес мою фамилию с правильным ударением.

— Счастливого пути, Бергер, и больше не делайте глупостей!

— И вам всего хорошего, Паулус! — крикнул я в ответ, тоже назвав его Паулус, а не Полюс.

И с ним тоже мне не хотелось расставаться: ведь в момент прощания навсегда чуть ли не каждый человек, которого мы знали, кажется значимым и достойным любви — или, лучше сказать, предстает в истинном облике. Бог свидетель, как плохо я усвоил последний совет своего ефрейтора. Этот мрачный человек был одним из лучших солдат, какие мне попадались. Выбитый из привычной жизненной колеи в результате загадочного стечения обстоятельств (как часто бывает даже с лучшими людьми), он не превратился в безответственного ландскнехта, а всецело подчинил себя задачам новой службы, пожертвовав ради нее и собственными амбициями, и даже привязанностью к отечеству. Вероятно, в этом и заключалась подлинная причина его неизбывной печали.