Африканские игры - [14]

Его зовут Франке, ему двадцать лет, он родом из Дрездена и прежде занимался керамикой.

— Керамика, — объяснил он, — это художественное гончарное ремесло, которое в Дрездене монополизировано большой гильдией.

Но ему, видно, у гончаров не особенно нравилось, ибо он вскоре сбежал от своего саксонского мастера и отправился странствовать по проселочным дорогам. Родителям несколько раз удавалось вернуть его с помощью полиции, но потом, когда эта игра стала повторяться слишком часто, они отреклись от него, напророчив плохой конец. Он уже второй год бродяжничает и решил завербоваться в Иностранный легион, потому что боится зимы.

— Им в Дрездене наплевать на меня, — закончил он свою речь, — а подыхать с голоду я могу и в Алжире.

Его рассказ продолжался бесконечно, парень будто убеждал в чем-то самого себя; казалось, ему все равно, отвечаю ли я. Вообще, у меня сложилось впечатление: этого типа не интересует ничего, кроме собственной персоны. Поэтому от него веяло странной пустотой и холодом — вероятно, бесцельное бродяжничество по проселочным дорогам было единственным состоянием, соответствующим его натуре. Вся Африка значила для него не больше, чем прибежище на зиму, а на мой вопрос, какую жизнь он намерен вести там, на юге, он вообще не ответил.

Зато я скоро заметил, что его в первую очередь волнуют два вопроса, к которым он снова и снова возвращался, хотя я на них ответить не мог. Один касался «денежного задатка», о размерах которого у него были самые фантастические представления и который, как он почему-то предполагал, нам должны были выплатить завтра утром.

Не меньше угнетала его и забота о том, дадут ли ему уже завтра пару новых сапог, и он не уставал повторять:

— Они непременно должны выдать мне сапоги — ведь сапоги мне причитаются? Ты как думаешь?

Его сапоги — а он улегся на кровать не разувшись — и впрямь достигли последней степени ветхости, какую только можно себе представить.

Мы еще долго переговаривались в темноте, пока нас не сморил сон.

Проснувшись, я обнаружил, что Франке уже с раннего утра принялся действовать. Он очень ловко разведал обстановку на кухне и не только принес нам кофе и длинный белый батон, но сумел также раздобыть пачку сигарет, которую тщательно прятал от меня. Порассуждав вслух о сапогах и денежном задатке, он с ворчанием растянулся на кровати, я же снова стал листать свою книгу.

Наше молчаливое сосуществование вскоре было нарушено появлением тощего верзилы, который, недоверчиво осмотрев нас, рухнул на одну из кроватей и, свесив через край длинные ноги, погрузился в какие-то мрачные думы. Он производил еще менее приятное впечатление, чем Франке: большие, поросшие черным пушком кулаки и всклокоченная шевелюра, которая на низком лбу почти соприкасалась со сросшимися бровями, придавали ему вид первобытного дикаря. К тому же он постоянно дрожал — как мне казалось, от внутреннего буйства.

Пролежав примерно два часа в такой позе, он внезапно испугал нас ужасным ревом. Вскочив и швырнув в угол табуретку, он стал кричать: мол, неужели в этом жалком свинарнике совсем нечего пожрать… Мы поспешили предложить ему остатки белого хлеба и смотрели, как он засовывает в рот большие куски, которые отхватывает складным ножом. Насытившись, он немного оттаял и сообщил нам, что его зовут Реддингер. Присовокупив к этому невнятный намек, из которого я понял только, что он перешел границу туманной ночью и что ему важно представить себя человеком, которому ничего на свете не страшно.

Франке, похоже, мало обрадовался новому товарищу. Когда мы с ним и с нашим солдатом в полдень отправились на кухню за едой, он проворчал:

— Таких субъектов вообще нельзя сюда принимать. С первого взгляда видно, что у него рыльце в пушку!

Когда я спросил, что он этим хочет сказать, Франке лишь насмешливо посмотрел на меня.

Наш обед проходил в очень напряженной атмосфере: мы все отчетливей понимали, что с Реддингером нужно цацкаться, как с сырым яйцом, если не хочешь вызвать у него новый припадок бешенства. Он сидел за столом с видом человека, который ждет только повода, чтобы совершить убийство. И между ним и Франке дело наверняка дошло бы до драки, если бы тем временем в нашей компании не объявился четвертый — кряжистый, крепкого сложения парень, который с порога назвался Паулем Эккехардом и сразу очень бодро вошел в комнату.

Вскоре он показал, что мастерски владеет всеми возможными и невозможными искусствами, а в тот день, для начала, хорошо подвешенным языком поведал нам о перипетиях своей судьбы. Он, собственно, был слесарем, но его, как и Франке, одолела страсть к бродяжничеству, и, после того как он несколько раз сбегал, его поместили в приют для малолетних правонарушителей. Там он живо сделался главарем заговорщиков. И в один прекрасный день, когда всех воспитанников построили во дворе на поверку, он (как он тут же нам продемонстрировал) «с громким та-та-ра-та» на глазах у оцепеневшего персонала совершил побег вместе с дюжиной товарищей, просто выскочив через открытые в тот момент ворота.

Продолжая скитаться, он примкнул к труппе бродячего варьете и исполнял там роль партерного акробата. Затем он рассказал нам, как недавно договорился с несколькими дельными товарищами по труппе, что они по отдельности перейдут в разных местах границу, чтобы потом всем вместе поискать приключений в Алжире.