Африканец - [4]

В школу мы не ходили. У нас не было клуба, спортивных мероприятий, каких-либо установленных для нас правил, друзей в том смысле, в каком это понимается во Франции или Англии. Самое отчетливое воспоминание связано у меня с путешествием на корабле между двумя мирами. Когда я сегодня смотрю на единственную сохранившуюся фотографию нашего дома в Огодже (крошечный снимок 6 х 6, из тех, что были в ходу после войны), мне трудно поверить, что это именно то место: большой открытый сад, где беспорядочно растут пальмы и огненные деревья, пересеченный прямой аллеей с припаркованным монументальным «Фордом V-8» моего отца. Обычный дом с крышей из рифленого железа, а вдалеке виднеются первые гиганты подступающего леса. В этой уникальной фотографии есть что-то холодное, суровое, навевающее мысли об империи, некая смесь военного лагеря, английской окраины и мощи природы. Что-то подобное я встретил лишь многие годы спустя в районе Панамского канала.

Фот. 4. Танец «самба», Баменда

Именно здесь, в этой обстановке, я пережил самые яркие моменты моей дикой, вольной, едва ли не опасной жизни. Свобода передвижения, свобода мыслей и эмоций, которой позже я уже не знал. Воспоминания наверняка меня обманывают. Эта жизнь, напоенная свободой, – я, скорее всего, лишь грезил ей, а не жил по ее законам. О ней мечтал я в унылые дни моего пребывания в Южной Франции, во время войны и в пятидесятые годы, на которые пришелся не менее тусклый конец моего детства, в Ницце, отвергнутый одноклассниками из-за полной нашей несхожести, угнетаемый деспотизмом отца, удрученный посредственностью лицейского периода, а затем и скаутского, и позже, уже в подростковом возрасте, одержимый боязнью, что, возможно, мне придется участвовать в войне, отстаивая ценности последнего оплота колониализма.

Фот. 5. На пути к деревне Лааком (Леком), страна народа нком

Дни, проведенные в Огодже, стали моим сокровищем, лучезарным прошлым, которого я не мог потерять. Я вспоминал вспышки солнечных бликов на красной земле потрескавшихся от зноя дорог, наши босоногие пробежки по саванне до крепостей-термитников, ежевечернее приближение грозы, шумные ночи, страхи, нашу кошку, занимавшуюся любовью с дикими котами на рифленой железной крыше, оцепенение, следовавшее за лихорадкой на рассвете, в прохладе, пробиравшейся под противомоскитную сетку. Вся эта жара, все это пылание и вся эта дрожь.

Термиты, муравьи и проч

Перед домом в Огодже, если преодолеть границы сада (скорее заросли кустарника, чем аккуратно подстриженную зеленую изгородь), начиналась обширная травяная равнина, простиравшаяся до реки Айя. Память ребенка преувеличивает расстояния и высоты. Было впечатление, что равнина безбрежна, как море. Я часами мог оставаться на краю цементной площадки – своеобразного тротуара перед нашим домом, – устремив взор в необъятный простор и наблюдая, как волнуется под ветром океан трав, порой задерживая взгляд на крошечных пыльных смерчах, пляшущих над сухой землей, или выискивая пятна тени у подножия мощных ироко. Я и правда находился на палубе корабля. Кораблем был наш дом – не только его бетонные стены и рифленая крыша, но и все остальное, что несло отпечаток Британской империи. Он был подобием «Джорджа Шоттона», о котором я слышал, бороздившего воды Нигера и Бенуэ во времена лорда Лугарда: парохода с бронированным корпусом и железной крышей, оснащенного артиллерийским вооружением, как настоящее канонерское судно, где англичане разместили конторы консульства.

Я был всего лишь ребенком, и могущество империи мало меня волновало. Но отец взял за правило подчинить свое и наше существование строгой регламентации, словно только она и придавала его жизни смысл. Он свято верил в дисциплину, которая должна была присутствовать в каждом жесте каждого дня: рано вставать, сразу же заправлять кровать, умываться холодной водой в оцинкованной шайке, причем следовало оставлять мыльную воду для замачивания носков и трусов. Уроки с мамой каждое утро: правописание, английский, арифметика. Ежевечерняя молитва, а ровно в девять – отбой. Ничего общего с былым нашим воспитанием на французский манер: ни тебе игр в фанты и кошки-мышки, ни веселых застолий, где все говорят одновременно, ни чудесных старинных бабушкиных песен-сказок, за которыми следовало сладкое погружение в сон на ее кровати, под мягкий скрип пружин и тихое повествование о приключениях в Нормандии Сороки-путешественницы из книжки «Радость чтения». После отъезда в Африку наш мир преобразился. Наградой за суровость утренней и вечерней дисциплины была дневная свобода. Травяная равнина перед домом казалась необозримой, таящей опасность и одновременно притягательной, как море. Я никогда не думал, что смогу обрести столько независимости. Равнина была здесь, перед моими глазами, готовая принять меня в свои объятия.

Я не помню точно день, когда мы с братом впервые решились отправиться в саванну. Возможно, нас подтолкнули к этому деревенские дети: разношерстная банда, включавшая и голых карапузов с раздутыми животами, и почти подростков двенадцати-тринадцати лет, одетых, как и мы, в шорты цвета хаки и рубашки; они-то и научили нас снимать обувь и шерстяные носки и бегать по траве босиком. Те, кого я вижу на редких фотографиях рядом с нами – с очень темной кожей, угловатых, откровенно насмешливых, боевитых, однако принявших нас в свою компанию, несмотря на все наши различия.