Африка: Сборник - [35]

«Да будь я слепым, я мог бы пройти, совсем один, от мыса Малабата до гротов Геркулеса», — ответил я. И Сауд мне сказал:

«Тогда ты немедленно отведешь меня в то место, которое называется Сиди-Касем».

«Но Сиди-Касем очень далеко, — возразил я, — мы доберемся туда только к вечеру».

«Именно это мне и нужно», — сказал Сауд.

И тут только я вспомнил об ослике, который ждал меня в лечебнице доктора Эванса. Я слишком надолго покинул его. Мучимый двумя страстными желаниями, я не знал, как поступить, и, пока я раздумывал, Сауд решил, что я боюсь усталости. «Будь спокоен, — сказал он, — мне не составит труда взять на руки тебя и два твоих горба в придачу».

От этих слов волны горячего стыда ударили мне в лицо и в ноги, — но что я мог ответить Сауду? Мог ли я признаться такому человеку, как он, — охотнику, воину, — что я колебался, отправиться ли мне вместе с ним, моим другом, или же идти ухаживать за осликом? Это значило раз и навсегда вызвать в нем презрение, отвращение к себе. В эту минуту меня охватило какое-то недоброе чувство и к доктору Эвансу, и к его лечебнице, и к самому себе — за мою жалость и глупость, и даже к белому ослику. И я в ярости вскричал: «Иди за мной, о Сауд, если ты готов пуститься в путь!»

Простите меня, друзья мои, за нескромность, но правда есть правда: я — хороший бегун, и среди уличных мальчишек мне, пожалуй, нет равных. Но в том не моя заслуга. Когда я был маленьким слабым несмышленышем, все глумились над моим уродством. В бегстве подчас только и было мое спасение. Со временем ноги у меня стали быстрыми, а дыхание — глубоким.

Итак, я устремился за город, в сторону заходящего солнца, уверенный, что обгоню Сауда, ведь взрослые сильные люди, если их ничто не подгоняет, обычно ходят медленнее, нежели мальчишки моего возраста. Но Сауд совсем не походил на тех людей в Танжере и его окрестностях, которых я знал. Он не торчал день-деньской на базаре или в торговых рядах за прилавком, не работал в поле, согнувшись в три погибели. В несколько прыжков он догнал меня. Я еще надеялся превзойти его выносливостью. Но и тут скоро убедился в тщетности моих стараний. Сауд ни на шаг от меня не отставал, и это не стоило ему ни малейших усилий. Поступь его была мягкой, легкой и стремительной, дышалось ему тоже легко. Ветер откидывал назад его длинные волосы, и голова его на тонкой крепкой шее, которую он, как всегда, держал прямо, напоминала шпиль минарета. Если б он захотел, он мог бы идти так быстро, что мне не хватало бы сил поспевать за ним. Но он и не думал ранить мое самолюбие, и потому без тени насмешки спросил меня как равного: «Что это мы так торопимся, Башир? Ты бегаешь прямо как наши мальчишки. С такой скоростью мы будем на месте до наступления темноты, а мне это не годится».

Тогда мы пошли рядом, спокойным шагом, ощущая босыми ногами то мягкую пыль дорог, то ласковую зелень тропинок.

О друзья мои, до чего же здорово — идти и идти с таким вот спутником, когда ничто не отягощает твою голову, кроме мыслей о дружбе и свободе! Мы переходили ручьи, оставляли позади себя дуары, леса, возделанные поля. Все вокруг сверкало под лучами полуденного солнца. Сердце мое переполняла радость, но у Сауда было совсем иное настроение. «Эта земля слишком мягка и податлива, — говорил он. — Она изнеживает тех, кто на ней живет. Взгляни на них, Башир… Веришь ли ты, что эти люди способны взяться за оружие? А свободу нужно завоевывать с оружием в руках».

Так двигались мы в сторону океана, туда, где садится солнце. И чем более дикой и пустынной становилась местность, тем больше она нравилась Сауду. Когда мы наконец поднялись на вершину высокого песчаного холма и нашим взорам открылся отлогий берег Сиди-Касем, Сауд издал долгий пронзительный крик, похожий на молитву.

И действительно, то, что в эту минуту предстало нашим глазам, как нельзя лучше раскрывало перед человеком величие творца. Мы очутились на обширной, овеваемой ветром дюне, на которой кое-где росли дикие оливковые рощи. Перед нами на необозримом просторе тоже лежали дюны, совершенно голые и пустынные, постепенно становящиеся все ниже и заканчивающиеся широкой полосой пляжа, — а там уже начинался великий, уходящий в небо океан. И на всем этом пространстве не было видно ни человека, ни зверя, ни жилища. Лишь справа от нас, в гуще оливковых деревьев, находилась гробница отшельника Сиди Касема, а чуть поодаль стоял домик ее хранителя. Солнце своим краем уже коснулось поверхности воды, и белый купол мечети окрасился в розовые тона. И я думал о том, друзья мои, что изо дня в день, из года в год перед усыпальницей святого великое солнце погружается в великий океан.

Но Сауда занимали другие мысли. «Еще слишком светло, — сказал он мне. — Я должен дождаться ночи».

Мы растянулись на песчаном гребне, прильнув головами к стволам деревьев. И Сауд рассказал мне о безводных, безжизненных песках, что простираются от Агадира до Рио-де-Оро: он пересек их, идя вдоль великого океана. А я поведал ему о празднике Сиди Касема — о чем он, пришелец издалека, не знал и что вам, друзья мои, всем хорошо известно. Я рассказал ему, что каждый год во время праздника бесплодные женщины, сняв покрывала, проводят три дня и три ночи одни, без мужей, у могилы святого и купаются в море при свете луны, обнаженные, с распущенными волосами, а мужчины в это время стоят лагерем неподалеку, чтоб видеть их и слышать, как они кричат, словно безумные, и что там царит всеобщее ликование, и, как утверждают, многие из этих женщин потом рожают своим мужьям детей.