Африка: Сборник - [16]

И в то время как слепой рыбак слал ему благословение, Башир продолжил:

— Сказать по правде, никто вначале не обратил на меня внимания. Но я отнюдь не огорчался по этому поводу. Я прекрасно знал, что стоит мне скинуть старый бурнус и остаться в великолепном зеленом наряде, как посыплются восторженные похвалы и возгласы удивления, а в награду за свои рассказы я получу больше жирных шашлычков из печенки, медовых пирожных и сладкого чая, чем может вместить мой желудок. Но сперва я намеревался разыскать Омара и Айшу или же, если их нигде не окажется, других моих уличных приятелей — ведь когда хочешь явиться перед людьми во всем блеске, нелишне позаботиться и о свите.

Так шел я, не слишком торопясь, по оживленным перекресткам и малолюдным улочкам, уверенный, что вскоре предстану перед изумленными взорами толпы. Вдруг из какого-то грязного проулка донеслась мелодия, заставившая меня позабыть о своих намерениях. То была не испанская, не арабская, не андалусская и не еврейская песня, которые мы привыкли слышать в этих кварталах. Днем раньше я бы не догадался, что это за мелодия. Но во время парада автомобилей я уже слышал тот же самый стон, протяжный и тоскливый, которому, казалось, не будет конца. Это звучали волынки солдат английского короля, одетых в юбки шафранового цвета и шкуры леопардов.

Я побежал по переулку и вскоре очутился перед входом в дешевую кофейню, владельцем которой был Лысый Антонио. Войдя внутрь, я, как и следовало ожидать, нашел там трех волынщиков и с ними высокого сержанта в черных брюках и огненно-красном мундире.

Верите ли, друзья мои, в этом узком зале с запотевшими стенами и потолком, пропитанными запахами дешевого табака, кислого пива и грязи, музыканты и их дирижер показались мне еще прекраснее, чем на стадионе во время парада автомашин. Они сидели у Лысого Антонио в окружении испанцев и арабов, евреев и мальтийцев, и их одежда и инструменты среди бедной обстановки и лохмотьев поражали своим великолепием. Но вели они себя очень просто и дружески со всеми: пили с грязными оборванными бродягами, нищими, ворами; мило смеялись шуткам, из которых не понимали ни слова. То один, то другой брал в руки волынку и заставлял стонать, кричать, плакать, молить, причитать всех духов, обитающих в чудесном бурдюке, — ведь играл он не по приказу, а для себя и своих случайных друзей, — и от этой мелодии разрывались сердца слушателей.

О! Они прекрасно веселились, эти трое волынщиков, и веселили всех остальных. Все трое, кроме дирижера в огненно-красном мундире.

Он, дирижер, много пил в одиночестве, и лицо у него было такое бледное, напряженное и замкнутое, что никто не решался к нему приблизиться. Он походил на человека, которому злые духи вдруг вознамерились посылать одни несчастья.

Звуки волынок привлекали к Лысому Антонио все новых и новых посетителей, и они всё оттесняли и оттесняли меня в угол, где неподвижно сидел сержант. Внезапно меня кто-то толкнул, старый бурнус свалился с плеч, и я остался в роскошном зеленом костюме, так ладно сидевшем на моей фигуре. Но толпа не успела восхититься моим нарядом. Чья-то рука, очень сильная и твердая, схватила меня за шиворот, приподняла, и мое лицо оказалось на уровне другого лица — красивого, мертвенно бледного, с тусклыми, почти белесыми глазами. На меня пахнуло спиртным перегаром, и тихий хриплый голос произнес мне в ухо: «Так это ты был в машине позади маленькой девочки?» Продолжая держать меня за шиворот, сержант в огненном мундире встал и начал протискиваться сквозь толпу. Волынки продолжали играть. Вскоре мы с ним оказались на улице.

— Представляю, как ты перепугался! — воскликнул бездельник Абд ар-Рахман.

— О да! Я действительно перепугался, — согласился Башир. — Но еще больше я струхнул, когда здоровенный сержант швырнул меня на мостовую и велел немедленно вести к Дэзи, в поместье леди Синтии. Что мне оставалось делать? Он был очень силен, к тому же пьян и немного не в себе, и запросто мог размозжить мне голову, как пустую скорлупку.

В полном молчании мы доехали на такси до Горы; чтобы не разбудить слуг, остановились подальше от парадного въезда. Я отвел сержанта к потайным воротам и открыл их с помощью своей проволочной отмычки. Сторожевой пес зарычал было, но я приласкал его, и он нас пропустил.

На землю изливался яркий лунный свет. Фруктовые сады, лужайки, цветочные газоны, купы цветущих деревьев были видны как днем, но при свете луны все выглядело как-то по-особенному красиво. Я шел впереди сержанта и то и дело озирался по сторонам: мне хотелось все запечатлеть в памяти, ведь я знал, что больше уже не вернусь сюда… Я вспоминал прекрасных животных и птиц, находящихся в загонах, клетках, сидящих на жердочках или же бродящих и порхающих на свободе, и горел желанием посмотреть на них в последний раз. Но я слышал за спиной тяжелое дыхание дирижера и видел, что его длиннющие ноги неотступно следуют за мной. Я шел как можно быстрее, стараясь не шуметь, и мое сердце готово было разорваться от тоски. Но меня мучило еще и любопытство.

Мы довольно быстро добрались до роскошного особняка, неподалеку от которого находился домик Дэзи. Я показал его сержанту. «Сходи за ней!» — приказал он, еле шевеля губами.