Африка nova - [16]

Язык его, испуганной зверушкой, жался к нёбу. Дрожал, теряясь в красной, липкой пене, но, наконец, я взял его покрепче, засунув нумидийцу в глотку пальцы, и...

Он захрипел от боли, я сжал язык его трепещущий в кулак и потянул, прося прощения у Венеры, Юпитера и Весты, и всех других богов, услышавших кощунства от него, в свой адрес..."

(Центурион остановился и снял свой шлем, взяв его подмышку, и хотел было продолжить свой бодрящий экскурс. Но, нас догнали каппадокийцы, десяток всадников, везя с собою тех легионеров, которые остались в лагере, чтобы собрать палатки, когда когорта выступит в дорогу. Был среди них наш «Pupus» -Лонгин Фульгинас).

- "Почему так долго?" – Рявкнул на него центурион.

Лонгин, зная, что оправдываться бесполезно, спрыгнув с коня, поспешил занять своё место в строю, как раз, позади меня. А всадники пристроились в конце колонны.

- "Что эта трематода, всё кровь сосёт, Кезон?" – Услышал я его шепот, обращённый ко мне.

- "Да, вот готовим оленину с языком". – Так же тихо ответил я. Но, из слышавших нас, кто-то негромко прыснул от смеха.

-"Лонгин!.." – Рявкнул Дектрий. – "...И ты Кезон! – Напомните мне о том, что я к вам обращался, когда прибудем на место. Я дам возможность вам поговорить, клянусь Цецерой!.. Вы у меня наговоритесь вдоволь!

...Быть может, я продолжу?.." – Крикнул раздражённый Декрий.

-"...Если, конечно, это мне позволят... Так вот, если кому–то, вдруг покажется, что мы в недосягаемой дали от легиона, префекта Аппия с его любимой палкой, легата, городской тюрьмы, трибуна и прочей власти, и голову вскружит ему иллюзия свободы...Предупреждаю!..

- Он так же захлебнётся своею кровью, как и варвар – нумидиец! Его язык я выброшу собакам, а голову повешу на копьё. А копьё я вставлю ... Ну, ладно, все к чему я это говорил? Ах, да... Спасибо подлому убийце – Такфаринату, за пешую, приятную прогулку!.. - Декрий начинал заметно хромать, и, то и дело, вытирал свой покрытый глубокими морщинами лоб, рукавом красной центурионской туники...

...Да, солнце жгло немилосердно... Пот застилал глаза, мозги вскипали, непроизвольно замедлялся шаг. И даже Дектрий, из поклажи обременённый только своей палкой, которой он и подгонял плетущихся солдат, утих. Ни ветерка, ни облачка, лишь раскалённый воздух дрожал над, словно вымершей, землёю. Утихли насекомые и птицы.

Был полдень. Нам ещё плестись, пока не сядет солнце, и слушать эти бредни...

Легионеры пили на ходу из фляг, мочили головы нагревшейся водой и утирали рукавами кровь, идущую из носа. И шли...

Тысячеглавая колонна растягивалась всё больше и больше, незаметно увеличивая расстояния между шеренгами центурий и самими подразделениями.

Пилус приор (Марк Плавтий Галл) идущий далеко впереди, заметив это, велел корницеям стучать, отбивая ритм, в маленькие маршевые барабанчики, висящие на их поясах рядом с их хитроумными рожками.

Словно в тумане шли легионеры, рабы, животные, повинуясь их ритмичному стуку.

Глава четвёртая

***

...Мы шли и шли. Безмолвной вереницей, сбивая шаг и обливаясь потом. Уставший барабанщик замолчал, негромкий стук подкованных сандалий, сливался в монотонное шуршание.

Позвякивало при ходьбе железо, сопели люди, вдыхая пересохшими ноздрями, горячий воздух.

Иногда, навстречу нам ехали крестьянские повозки (plaustrum maius), гружёные мешками с зерном и, отвалив с дороги, пропуская нас, центурионам предлагали воду радушные крестьяне. А в это время, прячась в складках материнских юбок, разглядывали нас, с огромным любопытством, их маленькие дети, и исчезали... Растворяясь в клубах, вздымаемой солдатскими ногами, дорожной пыли. Все шагали, молча, посасывая медные монеты, спасаясь так от мучившей жажды, и ни о чём не думая.

На грязных лицах измученных солдат застыло отрешенье. Под слоем серой пыли тускнели их усталые глаза, белели зубы. Тому, кому вдруг становилось плохо, мутилось в голове, бежала носом кровь, и он терял сознанье, спешил на помощь легионный медик, давая ему нюхать порошок из высушенной печени собаки и пыльцы душицы.

Больной, придя в себя, чихал от в нос попавшей вонючей пыли, благодарил за помощь и в строй скорей вставал, чтобы не нюхать больше эту гадость. А высоко над нами, в синем небе, кружили два орла и иногда кричали заунывно...

Коричнево–зелёная равнина, поросшая пожухлою травою, своим однообразьем убивала. Кое-где стояли пальмы–феникс (финиковые) с обвисшей пожелтевшею листвой, опунция семейками торчала, и прочие колючки, и вездесущий лавр... А временами, встречались небольшие заросли цветущей руты, которая наполняла своим неприятным чесночным запахом липкий неподвижный воздух.

Теряя всякую надежду, куда-нибудь, когда-нибудь прийти, мы не заметили, как подобрело солнце, спустившись к горизонту, уже довольно низко. Трава заметно стала зеленее (наверное, от утренних туманов). Кустарники встречались на пути всё чаще и гуще, и появились одинокие деревья акации, кизила, тамариндов и пистасий, по ним стал виться дикий виноград.

Мы начали спускаться в долину. Появившийся, почти незаметный наклон, существенно облегчил и ускорил движение колонны. Блеснуло слева морем побережье и, очень далеко, почти на горизонте, мы увидели густо поросшие зеленью берега реки, вытянувшейся неподвижной змеёй от Карфагенского залива, до дрожащих в воздушном мареве, силуэтов далёких–далеких гор.