Афганский дневник - [44]

— Согласен, дело святое. Хочешь, прямо сейчас бросай все дела, действуй по личному плану.

— Бросить не могу, командир, — подумав и вздохнув, ответил Жуков. — Борт из Союза надо встретить. К медикам опять же обещался заехать. Призов на завтра тоже пока нет…

В итоге через пять минут сели вдвоем с Жуковым в ГАЗ-66, помчались на самолетную стоянку, куда с другой стороны синхронно заруливал брюхатый транспортник Ан-12. Жуков энергично поговорил с летчиками, организовал перегрузку. Ящики еще скользили по наклонным доскам из кузова грузовика в чрево лагерного склада, а мы уже пересели на легковой уазик и мчались к дальним палаткам медиков. Там Слава резко замедлил разговор: медицину он издавна уважал, к тому же знакомая медсестра что-то напутала и сообщила, будто от десантников поступили утром сразу пятеро больных. Жуков, ошарашенный, присел в палатке на койку. Опомнившись, потребовал книгу приема больных, открыл ее не сразу, после некоего внутреннего усилия, а прочитав, по-детски обиделся на сестру:

— Наших ни одного нет. Разве что меня теперь положите — с инфарктом…

Обижался, однако, недолго, начал расспрашивать медиков, в каких именно палатках и на сколько времени пропадало ночью электричество, пообещал прислать электромонтера, чтобы поменял проводку, осмотрел печки, которые готовили к надвигающейся зиме, спросил, нет ли других пожеланий, и мы уехали за призами. Дело в том, что на утро в лагере планировался спортивный праздник, а кубков и вымпелов для победителей в округе не сыщешь. Поэтому Жуков добыл на продскладе сладостей — сгущенки, конфет, на кухне приказал испечь торт и даже рассказал и показал, как нужно печь и какой примерно торт должен получиться.

До вечера побывали еще у аккумуляторщиков и связистов. В баню, естественно, не успели, наскоро окатились холодным душем, после чего Жуков переключился на ударную организацию ужина.

Сейчас уже трудно объяснить, почему в тот вечер мне вдруг стало так хорошо и надежно. Видимо, причиной тому Жуков, его самозабвение, желание и умение сделать все возможное для своих солдат и офицеров, для их службы, быта, отдыха. Пока в нашей армии есть такие люди, служба не будет воинской повинностью, как говаривали в старину. Если о человеке заботятся, он горы свернет, по крайней мере не убоится никаких гор, останется счастливым и сильным духом, перенося даже самые тяжелые нагрузки.

Утром на просторном плацу лагеря я увидел именно таких людей — немного усталых, но мужественных и веселых. Праздник начался, как и водится в армии, построением. На правом фланге поблескивали идеально начищенными хромовыми сапогами, пластмассовыми пуговками отглаженных до хрусткости рубашек офицеры штаба, рядом стоял оркестр, его медные трубы под ярчайшим афганским солнцем казались белыми, за оркестром в колоннах по четыре выстроились подразделения. Солдаты были в панамах, в черных, тоже начищенных до блеска ботинках. Все — с зачехленными флягами над правым бедром. Замполит — преемник Мамыкина усатый майор Сергей Кудинов энергично прокричал с трибуны короткую речь, начав ее словами: «Дорогие товарищи, ратные друзья…» После речи, во время построения к торжественному маршу, успеваю прочитать на стенде возле одной из ближних плацу палаток «Боевой листок 1-го взвода». В листке описываются события двухдневной давности, когда взвод занимался делами вдали от лагеря: сначала что-то у взвода не ладилось, но потом «расчеты действовали слаженно и умело, и поэтому у нас все получалось очень быстро и хорошо!»

Торжественный марш сменился прохождением с песней. Впрочем, песен звучало много, разные куплеты и припевы догоняли, подбадривали друг друга и полновластно звучали, стараясь заглушить пение друзей-соперников, только напротив трибуны. Командир гордо и счастливо улыбался, наклонялся вперед и подбадривал отличившихся:

— Молодцы! Лучше всех!

В итоге лучше всех прошли сразу несколько подразделений, но, как я почувствовал, одобрение командира было для десантников весомей «чистого» первого места. Возможно, поэтому спортивные состязания начались в атмосфере полного взаимопонимания и энтузиазма. Зрители сгрудились на пологой земляной стене и крыше длинного домика, сняли хэбэ и бело-голубые десантные тельняшки, загорали, подбадривали участников, обменивались мнениями и предупреждениями:

— Сейчас Леха Барсуков вашим замочит!..

— Как будто сам пятисотку бежал, еле дышу…

— А почему они бросают, а не бережно кладут? Это же, по идее, раненый. Нечестно!..

На крыше так засвистели, что я, оглушенный, пошел вниз. В небольшой толпе у судейского столика неожиданно столкнулся с афганским военным летчиком капитаном Мухтаром Голем.

Вот уж кто не изменился за прошедшие месяцы: столь же нарядная летная куртка, фуражка с традиционно высокой тульей и красной кокардой-гербом, щегольской белый шарфик вокруг шеи, черные короткие усы и мальчишеская улыбка. С виду и по манерам — счастливчик, баловень судьбы. Даже имя капитана переводится на русский довольно игриво: «Свободный Цветок». Правда, можно перевести и иначе: «Цветок Независимости». За независимость родины Мухтар почти ежедневно взлетает во фронтовое небо. За независимость родины погибли после революции два его старших брата — командир полка и командир дивизии. Мухтару двадцать восемь лет, а партийный стаж — тринадцать лет, ему доводилось посидеть в тюрьме и поработать в подполье. В тяжелые месяцы аминовского правления Мухтара отстранили от полетов, сослали в учебный полк на север страны. Перед отъездом он со слезами на глазах жаловался своему советскому учителю и другу Николаю Дмитриевичу Орлову: «Летать не дают, работы нет, а делать для революции что-то надо!..» Кстати, и в той ссылке Мухтар оказался полезным для революции: в день декабрьских событий участвовал в операции по задержанию сподвижника Амина, пытавшегося бежать за границу.