Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят! - [52]

Комбриг Шатин случайно узнал, что разведчики дежурят по ночам, а днем спят на ходу. Какая после этого может быть продуктивная работа.

Выставил в ночное время у «Мусомяки» БТР с экипажем. Работать стало легче, но трудностей не убавилось. Увеличилось число полетов на авиаудары по басмачам при температуре в 40–50 градусов Цельсия. Плавился асфальт, бронежилет нагревался, как сковородка, и каждый чувствовал себя, как в сауне, однако ничего другого, чтобы защитить себя от басмаческих пуль, нельзя было предпринять. Басмачи постоянно обстреливали нас на земле и в воздухе. Выводили из строя авиационную технику, убивали летчиков, техников. Разведчики летали на авиаудары наравне с летчиками, но не получали за свой риск ничего, кроме ссадин, ранений и ушибов, а летчики – ордена и медали. Лишь горячее желание объединяло нас всех: поскорее закончить эту войну и уехать домой, в Россию. Мы не были гордыми, нам хватало того, что говорили о нас добрые слова, а награды пусть получают те, кому они нужнее в жизни. В постоянных тревогах и волнении время летит быстро, я стал замечать, что война сделала меня другим человеком, не как прежде. Понял, что в войне нельзя быть патриотом, не будучи русским, умеющим щадить поверженного противника и жестоко карать агрессора.

Для меня, командира группы разведчиков, главным было – не потерять голову, не впасть в крайности и не утратить инициативу в борьбе с басмачами. Обстановка вокруг нас менялась из-за предательства афганских чиновников высокого ранга. Они вели себя как перекати-поле. Днем служили народной власти, а ночью сотрудничали с басмачами, хотели заручиться их поддержкой и сохранить имущество и жизнь.

ХАД арестовал губернатора Кандагара и большую группу чиновников администрации за пособничество басмачам, но никто не мог гарантировать, что оставшаяся часть чиновников на стороне народной власти. Их политические взгляды были неизвестны.

Объятый войной Афганистан кипел нешуточными страстями, и европейцу разобраться в хитросплетенных интригах было практически нельзя, как и понять коренному жителю Афганистана, почему европейцы называют одногорбого верблюда лошадью и, увидев его, ужасаются, подумать только, до чего афганцы довели лошадь! На что она похожа! Прямо беда!

В течение весны 1981 года обстановка в Кандагаре менялась с поразительной быстротой – с плохой на очень плохую. И, чтобы не угодить под жернова басмаческой мельницы, водитель автомашины Саша Григорьев красил и перекрашивал нашу оперативную машину по моему приказу, подрисовывал лебедей, уток, русалок, замысловатых водяных. Такие автомашины имели дуканщики, религиозные деятели, но не военные. Их сразу выявляли в потоке машин и расстреливали без предупреждения. Ежедневно на дороге от аэропорта в сторону города Кандагара гибли десятки советников и военных штаба бригады, некоторым срезали головы, чтобы получить большие деньги, заработанные «честным» путем, и голова являлась вещественным доказательством, что убит советский офицер, обмана нет, все «честно».

Саурская революция закончилась гражданской войной. Это была кара за грехи, а не война. Всякий раз, когда я оказывался среди раненых солдат в Кандагарском военном госпитале, с большой горечью вспоминал слова развенчанного Ричарда Второго, обращенные к своей жене, в трагедии Шекспира, при расставании с ней перед ссылкой, куда его отправлял Боленбрук: «Скучными, зимними вечерами собирай стариков и заставь их рассказывать о давно минувших скорбях их. Но прежде, нежели ты простишься с ними, расскажи, чтоб их утешить, о нашем печальном падении».

Террор в Кандагаре нарастал. Террористы своими действиями как бы доказывали, что террор вечен.

Гибли наши солдаты, они уносили с собой Россию горе и страдание на чужбине.

Не проходило суток, чтобы не взлетал на воздух склад с оружием и боеприпасами. Привыкнуть к этому зрелищу было нельзя. Я сердцем своим понимал горе плачущего прапорщика у гроба своего друга, убитого на «Дороге жизни», как все называли дорогу от аэропорта в город Кандагар. У убитого военнослужащего не было головы, и прапорщик, нагнувшись над гробом, причитал, как молитву: «Сгинул мой сердечный друг, сгинул на веки вечные. Ушел из жизни безвременно в мир иной. Что я скажу твоей жене Людмиле и сыну – Пете? Почему я жив, а он убит? Мы росли вместе, одногодки. Как мне дальше жить? И где теперь твоя голова?»

Прапорщику было поручено сопровождать гроб с убитым до Ташкента. Там гроб запаивали, и он превращался в «груз-200», его надлежало вести в деревню под Челябинском, откуда был родом его товарищ.

– Еще вчера, – говорил мне прапорщик в кандагарском аэропорту, – мы мечтали о том времени, когда самолет доставит нас домой, и мы будем среди родных и близких людей. Мой покойный друг любил стихи Константина Симонова, посвященные Валентине Серовой, его жене:

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди.

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут

Позабыв вчера…

И вот он в гробу. Кому он теперь нужен, разве что сырой земле, откуда вышел и куда снова вернется.