Афган: русские на войне - [90]
Долгие годы памятники действительно не ставили. Павшим, чьи тела возвращали родственникам, не отдавали воинские почести, в их честь не устраивали официальных церемоний [как сделали бы в Америке], горько замечал солдат Андрей Блинушов. Наоборот, тела передавали семьям ночью, хоронили тайно, в спешке, в атмосфере угроз: за разглашение тайны грозили карами. Резкость официального обращения смягчалась проявлениями человечности, как это часто бывает в России. Но немногие правительственные решения были встречены с таким острым негодованием, как это.
С самого начала попытки правительства сохранить секретность были тщетны. Уже в июле 1980 года Андрей Сахаров повторил свой прежний призыв вывести советские войска в интервью, которое американское ТВ взяло у него в Горьком, в ссылке. Он подкрепил интервью открытым письмом советскому руководству. «Я обращаюсь к Вам по вопросу чрезвычайной важности, — так начиналось письмо. — Военные действия в Афганистане продолжаются уже семь месяцев. Погибли и искалечены тысячи советских людей и десятки тысяч афганцев — не только партизан, но главным образом мирных жителей — стариков, женщин, детей, крестьян и горожан. Более миллиона афганцев стали беженцами. Особенно зловещи сообщения о бомбежках деревень, оказывающих помощь партизанам, о минировании горных дорог, что создает угрозу голода для целых районов».
Простые люди, вероятно, были не столь информированы или мужественны, как Сахаров, и впоследствии многие утверждали, что не осознавали, что происходило в Афганистане, пока Горбачев после 1985 года не объявил о политике гласности. Но все было не так просто. Людей подавляли и официальное молчание в новостях, и самоцензура, в то время весьма распространенная. Было трудно выступить против условностей и конформизма, особенно тем, кто сначала поддерживал войну. Многие из тех, кто знал о происходящем — дипломаты, политики, ученые, советники, — приходили в ужас от известных им фактов, но держали рты на замке. Журналист Владимир Снегирев: «К стыду своему и я, пока не разобрался в ситуации, “работал на контрасте”: белое — черное, друзья — враги, революция — контрреволюция. Сейчас горько об этом вспоминать. А может, думать не хотел? Вопросы трудные задавать себе боялся? Ведь так жить было удобнее, а?.. Очень прочно было “зацементировано” сознание, долгим оказался путь из плена догм к прозрению. Трудно требовать смелости и гражданского мужества от живших в застойном болоте и квакавших, как было положено. Пусть каждый оборотится на себя, и если память его не коротка, пусть вспомнит, где, когда, в какие моменты покривил душой, не сказал правду, не выступил против несправедливости. Наверное, у каждого наберется конкретный список»>{403}.
Тем не менее, новости пробивались и через покров самоцензуры. Через месяц с лишним после вторжения в Москве стали распространяться слухи, что ташкентские больницы переполнены ранеными, что на родину летят самолеты с гробами, что в нескольких московских институтах, отправлявших специалистов в Афганистан, стоят портреты в траурных рамках. Солдаты, журналисты, медсестры и гражданские служащие возвращались из Афганистана и, несмотря на запрет, делились сплетнями. Солдаты рассказывали матерям, матери — соседям. Слухи распространялись с бешеной скоростью и в пересказе нередко здорово прибавляли в весе>{404}. Молодой офицер разведки Александр Карцев, в то время еще курсант, на свадьбе сестры в январе 1980 года услышал рассказ солдата, участвовавшего в штурме дворца Амина всего несколькими неделями ранее. На иностранных радиостанциях, вещавших на территории СССР, шел нескончаемый поток новостей об Афганистане. И как только в городках и деревнях по всей России стали появляться цинковые гробы, тайное стало явным. Как говорилось в письме читателя в «Комсомольскую правду» спустя два года после начала войны, «не надо замалчивать: прислал солдат письмо — знает все село. Привезли гроб — знает вся область»>{405}.
Критика
Некоторые смелые натуры пытались донести до своего начальства, что на самом деле происходит. Корреспондент «Правды» Щедров еще в ноябре 1981 года писал в ЦК, что афганское правительство совершенно неспособно вырвать сельскую местность из рук мятежников. Люди были готовы сотрудничать с властями, но при одном условии — что правительственные силы защитят их от мести. А это условие невозможно было выполнить даже в непосредственной близости от крупных советских баз: днем территория находилась под контролем властей, ночью — в руках повстанцев. И было очевидно, что даже успешные военные операции ничего не меняют>{406}.
Одним из постоянных критиков войны был полковник Леонид Шершнев. Он взял за правило обходить кишлаки и выслушивать мнение местных жителей, пытаясь понять их нужды. Шершнев участвовал в подготовке брошюры об афганских обычаях и культуре, которую распространяли в 40-й армии. В 1981 году он работал в 190-м боевом агитационно-пропагандистском отряде, одной из многих частей, сформированных, чтобы сражаться за сердца и умы афганцев>{407}. Отряд состоял из советских служащих — врача, кинооператора, комсомольского советника, двух или трех офицеров по политической части, — а также группы молодых афганских артистов, партийных пропагандистов и муллы. Предполагалось, что отряд будет посещать кишлаки к северу от Кабула, раздавать пищу, лечить больных и показывать крестьянам кино. Предприятие утратило часть изначального блеска, поскольку отряд должны были сопровождать пара БТР и танк-тральщик для очистки дороги от мин. А жизнерадостный командир танка придерживался того мнения, что хороший афганец — это мертвый афганец.
