Аэций, последний римлянин - [84]
— Вот величайший триумф Аэция, — шепнул он удивленно. — Действительно втройне стерт позор поражения под Аримином. Чего не добился Бонифаций, сделал Аэций… Он одержал блистательную победу… победил женщину.
— Двух женщин, славный муж… Взгляни на сиятельного Паулина…
Взгляд Секста Петрония обратился туда, куда показывал Басс: сенатор Паулин, непреклонный враг Аэция как друга еретиков и язычников, нерадивого в делах веры и сеющего разврат, смотрел на идущую по церкви Пелагию дружелюбным, восхищенным взглядом. Поистине, насколько же благороден и достоин наивысшей почести патриций империи: он отблагодарил Бонифация за благородство тем, что доставило бы покойному величайшую радость, — он обратил его вдову в истинную веру!
С трудом сдерживая волнение и радость, диакон Леон пытался докончить проповедь, но не мог отделаться от ощущения, что обращается уже не и сенаторам, не к набожным матронам и собравшейся толпе… а говорит только для этой одинокой — он хорошо чувствовал, как она одинока, — женщины, идущей посреди храма.
— Господь отвратит благородные души от ереси и всякой скверны… Укажет им, где настоящая вера… В канонах святых соборов… Тот, кто в них верует, будет благословен — истинное дитя господа и церкви…
— А теперь взгляни на Максима, — шепчет Басс.
Секст смотрит на своего родича. Смертельно бледный Петроний Максим, не скрывая сокрушения и чуть ли не ярости, рвет зубами белый треугольный платок.
— Проиграли, — снова наклоняется к Бассу Секст Петроний. — Плацидия проиграла последнюю ставку… Действительно, прав ты, сиятельный Геркулан… Это не обычная победа, хотя бы и великая. Это двойная победа… Двукраты торжественный триумф…
Басс смотрит на епископа Ксиста, на диакона Хилария, на онемевшее от изумления и радости лицо молодого священнослужителя из «Tres tabernae» Люцифера и, с трудом сдерживая улыбку, думает: «Да что там, четырежды торжественный день!»
Пелагия входит за ограждение сталл и быстрым, решительным шагом направляется к кафедре для чтения евангелия, к матронеуму[71]. На лицах жен сановников и сенаторов видно удивление, замешательство, даже недовольство. Вот идет жена патриция, чтобы занять первое место в первом ряду — перед самым алтарем.
Высоко-высоко возносится звучный, сильный голос диакона Леона:
— И это есть настоящее учение божье… Так поучает о Христе господе нашем святой собор в Никее…
Пелагия, поддерживаемая женой Кассиодора, опускается на колени перед алтарем.
— А те, — гремит с амвона Леон, — кто говорит: «Было время, когда его не было» — или: «Прежде, чем он появился, его не было» — или: «Прежде, чем он воплотился, он не существовал» — и утверждают, будто сын божий был сотворен, — пусть они будут прокляты!..
Римский епископ Ксист дрожащей рукой творит пастырское благословение над покорно склоненной Пелагией.
Последний щит Рима
Наконец-то он появился. Вошел в курию быстрым, упругим шагом, почти не сгибая колен. По этой походке его сразу узнали, хоть лицо у него до невероятности изменилось: похудело, удлинилось, сузилось и стало более благородным — широкие Гауденциевы скулы почти совсем потонули в густой выхоленной темной бороде, и волосы уже не спадали, как раньше, длинными прядями на шею и чуть ли не на плечи, теперь они коротко острижены, искусно завиты и послушно лежат под двойной пурпурной повязкой. Тем же самым, как и раньше, жестом он вскинул в знак привета широкую, унизанную кольцами руку и улыбался точно так же, как тогда, когда внесли в курию статую Флавиана и все Вирии, Аурелии и Деции, вне себя от счастья и гордости, целый час рукоплескали опухшими ладонями самому справедливому из христиан. Теперь же, через восемь лет, не только те отцы города, которые еще почитали старых богов, но и все сенаторы как один: старые и молодые, богатые, как Красс и Саломон, и абсолютно разорившиеся, могущественные и ничего не значащие, внуки освободителей и потомки похитителей сабинянок, — все почтительно и радостно под-хватили долго не смолкающие рукоплескания, в которых тонули радостные, приветственные возгласы:
— Будь здоров, славный муж!..
— Привет, Аэций!
— Привет тебе, защитник римского мира! Гордость города! Украшение света! Триумфатор!
Во всей курии только одна пара ладоней не сомкнулась в рукоплескании… даже не дрогнула… не шевельнулась на прикрытых пурпуром коленях… Торжественно восседающий на золотом троне худенький двадцатилетний юнец, увенчанный золотой диадемой, неуклюже сползшей на большие оттопыренные уши, — неуверенным, раздраженным взглядом мерил гордую фигуру победоносного врага своей матери. Еще четыре года назад окончательно завершилась ожесточенная битва дочери Феодосия с презренным слугой узурпатора и убийцей Феликса. Возвращение Аэция из изгнания, бегство Себастьяна и обращение в истинную веру Пелагии; лишили старую волчицу последнего клыка, как говаривал Секст Петроний Проб. Спустя два года — когда Валентиниан достиг совершеннолетия и женился на дочери Феодосия Второго — Плацидия лишилась даже видимости власти. Не имея никакого влияния на ход дел, она вся ушла в молитвы и ревностные труды по приданию христианского облика своей любимой Равенне: строила новые церкви, разрушала остатки староримского культа, приглашала из Восточной империи строителей и художников и всячески служила святой троице, прославляемая проповедниками и христианскими писателями. Западной же империей правил — как утверждали императорские приговоры и эдикты — самовластно государь император Валентиниан Третий Август; по сути же дела, когда Аэций сражался в Галлии, в Риме правил преданный ему сенат: правил Глабрион Фауст, префект претория после Басса и консул на тринадцатый год правления Валентиниана; правил сам Басс, ближайший единомышленник Аэция; а также Вирий Никомах Флавиан, Секст Петроний Проб и Петроний Максим, снова примирившийся с патрицием и только что назначенный — после Фауста — префектом претория.
