Адъютант Бонапарта - [42]

В период переворота 18 фруктидора, когда Итальянская армия выразила свою позицию в письменных адресах, посланных в Париж, командующий поручил Сулковскому возглавить эту акцию в нескольких дивизиях. (В связи с этим стоит упомянуть, что среди бумаг Юзефа, опубликованных Ортансом Сент-Альбеном, обращают на себя внимание две незаконченные заметки с датой 18 фруктидора. Это наброски агитационных выступлений, которые посланец главнокомандующего собирался произнести перед солдатами дивизии. И эти два оборванных на полуслове политических выступления красноречиво свидетельствуют, что и в этом случае имели место какие-то идейные разногласия между командующим и подчиненным.) При всех своих претензиях к Сулковскому Бонапарт считал его человеком незаменимым. Генерал Домбровский, которому было очень важно ослабить влияние настроенного против него советника по польским делам, из кожи лез, чтобы посадить на его место своего ближайшего соратника – генерала графа Юзефа Вельгорского. Но все эти усилия кончились ничем. Бонапарт даже слышать не хотел о том, чтобы расстаться со своим радикальным адъютантом.

Суть взаимоотношений адъютанта и полководца, пожалуй, лучше всего выразил известный французский писатель XIX века А. В. Арно, который, будучи участником египетской экспедиции, имел возможность близко общаться как с Бонапартом, так и с Сулковским.

В книге «Воспоминания шестидесятилетнего», изданной в 1833 году в Париже, Арно так обобщает выводы из своих наблюдений за несколько месяцев:

«Сулковский был человеком из Плутарха… Одаренный смелостью и сообразительностью, способный успешно выдержать любой экзамен как в дипломатии, так и на войне, он напоминал умом и характером того, кому был предан без любви и кого больше уважал, чем обожал… Он осуждал своего командующего с суровостью подчас предельной… Он ненавидел его, одновременно восхищаясь им… И все же он был одним из таких людей, на которых Бонапарт мог полностью положиться… Потому что он был человеком чести. Чувство долга заменяло ему симпатии к полководцу. Так же обстояло дело и с командующим, привязанность которого к адъютанту основывалась не на чувстве, а только на понимании его полезности. Их взаимные отношения, не являясь дружбой, были не менее крепки».

Война между Францией и Австрией закончилась в середине октября 1797 года. На поляков в Италии это обрушилось совершенно неожиданно, как пресловутый «гром среди ясного неба». Правда, в северо-итальянском городке Удине, расположенном возле австрийской границы, вот уже несколько месяцев шли мирные переговоры, но Бонапарт делал все, чтобы уверить своих польских приверженцев в том, что война скоро не кончится.

Не принимая личного участия в переговорах в Удине, он предавался отдыху в близлежащем альпийском замке Пассарьяно и, окруженный высшими французскими и польскими офицерами, рисовал перед ними картины новых военных кампаний. С Сулковским, Бертье и с математиком Монжем он разрабатывал первые зыбкие проекты покорения Египта и Индии; с Домбровским, Князевичем и Вельгорским, которые часто прибывали из Местре, где стояли легионы, охотно беседовал о польском сейме, который должен был собраться в Милане, о будущей освободительной войне в Польше, а также заверял своих гостей в неизменной любви к польскому народу (ссылаюсь на письменное сообщение генерала Князевича: «Я могу Вас заверить, что люблю польский народ»).

Я отнюдь не собираюсь утверждать, что обещания и декларации Бонапарта были сплошь неискренними. Его уверения в «любви к польскому народу» имели определенную реальную основу. Хотя по-французски подобные заявления не звучат так серьезно, как по-польски, все же кажется несомненным, что Наполеон действительно симпатизировал польским легионерам. В последующих кампаниях он научился ценить поляков за их отвагу, самоотверженность и боевые качества, но тогда, в Италии, любил их главным образом за то, что свои чаяния национальной независимости они связывали прежде всего с его личностью и его победами. Мы знаем от историков, что в трудные политические моменты итальянский победитель охотно окружал себя легионерами (так было в канун переворота 18 фруктидора); очевидно, он считал, что в таких случаях больше может полагаться на верность поляков, нежели на своих санкюлотских гренадеров.

То, что он говорил об освободительной войне в Польше, также не было безосновательным. Будущий создатель grand Empire[16] расценивал события, подходя к ним с историческими категориями. Подготавливаемый мирный договор с Австрией был для него только тактической паузой в грандиозных военных планах. Наверняка он уже тогда предвидел, что через несколько лет он решительно займется Австрией, Россией и Пруссией и что Польша неизбежно станет одним из полигонов в этой борьбе.

Но польские легионеры не могли себе позволить хладнокровно оперировать историческими категориями. Им было не до военных планов Бонапарта, так далеко нацеленных; с безнадежной наивностью полагали они, что великие державы, имея с ними дело, должны руководствоваться не собственными государственными интересами, а интересами Польши. Застрявшие в далекой Италии, снедаемые тоской по дому и близким, они даже мысли не допускали, что только что начатый «победный поход на родину» может быть на неопределенное время отложен. Потому-то и принимали они слишком дословно и слишком восторженно обещания и заверения Наполеона, дипломатические недоговоренности его объясняли себе так, как им того хотелось, а в его учтивых заверениях в «любви к польскому народу» склонны были усматривать гарантии скорой независимости. Тем тяжелее было их разочарование.