Адвокат революции - [3]

Начальник губернского управления тяжело вздохнул и пробежался взглядом по строчкам агентурного сообщения, аккуратно подшитого в самом конце дела: «Поведения неодобрительного. Ведет знакомство со всеми поднадзорными и покровительствует им. В бытность в г. Вологде был замечен в тесном общении с рабочими Вологодского казенного винного склада, которые под влиянием его, Луначарского, начали вести себя неспокойно».

Хозяин кабинета поднял глаза на жандармского вахмистра:

— Вы тут пишете, что господа поднадзорные на квартире у Жданова ничего против правительства не читают и ни о чем предосудительном не говорят…

— Так точно, ваше высокоблагородие! — старый служака старательно вытаращил глаза и подобрал живот, как он это делал обычно, если чувствовал в поведении или в голосе начальства хотя бы намек на неудовольствие.

— А о чем же они между собой говорят, Александр Григорьевич?

— Со слов домашней прислуги, ваше высокоблагородие, по большей части они про деньги разговаривают.

— Про деньги? — приподнял брови полковник Маньковский.

— Про капиталы, — уточнил Калагастов. — Прислуга сама видела, что у них даже книга такая имеется. Какой-то немец написал.

— Маркс?

— Не могу знать, ваше высокоблагородие.

— Господи, прости меня, грешного… — полковник истово перекрестился на икону, висевшую в красном углу кабинета, чтобы только не выругаться.

Нет, скажите на милость, ну каково? С кем прикажете государственные устои самодержавия оберегать? С полуграмотными городовыми, с вечными пьяницами филерами или с чинами жандармского управления, которые даже про «Капитал» Карла Маркса не слышали никогда?

— Ладно, ступайте, Александр Григорьевич. И велите там принести мне сегодняшние городские газеты. И чаю горячего.

— Как обычно, ваше высокоблагородие?

— Как обычно, — подтвердил полковник.

Начал он с официальных и респектабельных «Вологодских губернских ведомостей». Потом просмотрел «Вологодский листок объявлений» и напоследок внимательно, от первой до последней полосы, изучил свежий выпуск «Северного края», который придерживался так называемого либерально-демократического направления. Оттого что газеты пришлось читать при скупом желтом свете керосиновой лампы, у Николая Петровича под конец даже заболели глаза.

Встав из кресла, начальник жандармского управления подошел к окну и дотронулся до прохладного края шелковой шторы. За окном кабинета царили густые недобрые сумерки.

«Надо же, — подумал он, — электрического освещения в городе нет, а свобода печати — пожалуйте!»

Полковнику Маньковскому совсем недавно исполнилось шестьдесят лет, и ни во внешности, ни в судьбе его не было ничего примечательного. Происходил он из небогатой семьи, с отличием окончил юнкерское училище и попал служить в конную гвардию. Немного повоевал на Балканах, получил даже Анну за храбрость[3], но через какое-то время вынужден был оставить полк по причине стесненного материального положения.

В Отдельный корпус жандармов Николай Петрович попал, можно сказать, по протекции — годом раньше туда перевелся его старший товарищ, штаб-ротмистр, неудачно свалившийся с лошади на маневрах и признанный непригодным для гвардейской кавалерии.

Как оказалось, переходя на новое поприще, офицеры-жандармы формально числились на военной службе, однако обратного пути в полк для них уже не было. Тем не менее они почти никогда не снимали знаки своих кадетских корпусов, юнкерских училищ и бывших полков…

— Николай Петрович?

— Слушаю вас, — обернулся полковник.

— К вам господин Брянчанинов, — доложил дежурный офицер, звякнув кавалерийскими шпорами.

— Который?

— Писатель. — Произнося это, дежурный позволил себе едва заметную улыбку.

— Пусть подождет, — распорядился начальник жандармского управления. — Он ведь курит, по-моему? Предложите ему, ну, допустим, сигару… или еще что-нибудь…

Вообще-то за годы службы на русском севере Николай Петрович успел полюбить Вологду. Очень тихий, уютный и богобоязненный город с живописными набережными и неисчислимым многообразием храмов, церквей и часовен…

Больше века назад по указу Правительствующего сената здешние власти приняли постановление о сооружении каменных мостовых и о запрещении устройства мостовых бревенчатых. Каждому въезжающему в Вологду предписывалось платить специальный мостовой налог — либо деньгами, либо камнями для замощения улиц.

Улицы эти, как правило, были немноголюдны. В центре города, на Кирилловской, Гостинодворской или Московской, днем еще наблюдались определенные признаки человеческого движения и общественной жизни, однако на окраинах царила тишина, особенно зимой. Обыкновенными были здесь переулки — покрытые грязью, кривые и темные, на которых в распутье запросто могла застрять телега или пролетка. Расшатанные деревянные мостки, перекинутые вдоль домов, обывательский скот и утки, плавающие в лужах, разросшихся после дождей…

Впрочем, славился город по праву обилием зелени в летнюю пору, великим множеством садов, бульваров и аллей, а также уютными особняками в старом стиле, с высокими окнами, мезонином и колоннами, покрашенными в белый цвет. И особенно хороша была Вологда, когда еще только собирался пойти июньский дождь — теплый, парной, туманный, от которого густо темнели березы.