Адские машины желания доктора Хоффмана - [87]

В кентаврах была заложена глубоко мазохическая жилка. Они не ограничивали использование хлыста только религиозными целями, но постоянно применяли его и к самим себе, и друг к другу, используя малейшее реальное или воображаемое прегрешение как повод для бичевания. Предметом гордости служила для них толщина соломенного тюфяка, которым ты мог ограничиться в качестве подстилки для сна. Им нравилось ощущать прикосновение горячего железа к своим щеткам, когда жрец подковывал их, поскольку Священный Жеребец научил их кузнечному искусству, а если бы он предписал им трензели и уздечки, усеянные обращенными внутрь зубцами, они бы с помпой носили их. Кентаврам были присущи все достоинства и недостатки, подобающие героическому стилю.

Гнедой обслуживал Альбертину последним, пока Мастер Татуировки подменял его, прижимая меня к столу. Из всех насильников гнедой оказался самым бесстрастным. Потом все молча разошлись по домам, и в стойле осталась только семья гнедого. Его супруга, чалая кобыла юноновой стати, повесила на крюк над огнем большой котел с водой, и я подумал, уж не собираются ли они в завершение вечеринки живьем нас сварить. Но гнедой фыркнул, обтерся клоком сена, взял с высокой полки переплетенную в кожу книгу и уселся перед огнем. Трое детишек — паренек, по человеческим меркам, лет двенадцати, если судить по тому, что он не был еще подкован; самочка лет пятнадцати, наполовину лесная нимфа, наполовину — паломино[30]; и совсем маленький жеребеночек, кобылка, которая еще не очень хорошо представляла, как обходиться со своими четырьмя ногами, — выстроились перед ним в ряд, опустились на передние ноги и начали отвечать ему катехизис.

Девушка была уже полностью укутана вязью из лошадей и лоз, отчего казалось, что смотришь на нее через виноградник, но над мальчуганом художник только-только начал работать, из всего рисунка набросав на детской коже пока лишь силуэт центральной фигуры — вставшего на дыбы жеребца. Каждое утро после молитвы сын гнедого отправлялся к Мастеру Татуировки, и каждый день к рисунку добавлялось что-то новое, так что прямо у нас на глазах, пока мы там жили, живой картинке было суждено обретать все большую и большую выразительность; а мы могли отмечать течение времени по цепко расползающимся по его спине усикам и завиткам. Отец задавал вопросы, а дети давали на них диктуемые ритуалом ответы; казалось, про нас они забыли, и я переполз по столу к Альбертине. Она была без сознания. Я обнял ее и зарылся лицом в ее несчастные волосы.

Пропорции стойла и живших в нем существ лишь немногим превосходили масштабы, свойственные человеку, но как раз это незначительное излишество в габаритах абсолютно всего вкупе со сверхчеловеческой силой и не допускающей никаких послаблений серьезностью наших не то хозяев, не то захватчиков заставляли меня чувствовать себя ребенком во власти скорее уж непостижимых взрослых, а не людоедов. Даже в самом изнасиловании присутствовал элемент своего рода наказания, которое, похоже, сильнее ранило наказывающего, чем наказываемого, хотя я так и не знаю, за что они ее наказывали, разве что за то, что она была женщиной в беспрецедентной для них степени. И вот когда чалая кобыла отвлеклась от хлопот с очагом и увидела, как я скорблю над своей, как она, вероятно, думала, откинувшей копыта возлюбленной, она отнюдь не переменила свое настроение, а просто-напросто дала волю материнскому инстинкту — подошла и взглянула на Альбертину, после чего произнесла несколько громких, смиренных, но исполненных упрека слов в адрес своего господина и жалостливо погладила рукой лицо Альбертины. Думаю, она собиралась вымыть согретой водой столешницу, поскольку стол был весь изгваздан, а дом она, похоже, содержала в образцовой чистоте; но вместо этого вдруг сняла кастрюлю с крюка и жестами поманила меня залезть внутрь и вымыться; сама же, сделав из сена мягкую седелку, смочила ее и осторожно обтерла Альбертину, смывая с нее кровь и всяческую мерзотину. Кентаврова кастрюля оказалась для меня очень даже удобной сидячей ванной, а когда я кончил свое мытье, она жестом велела мне, чтобы обсохнуть, усесться у очага, а сама принялась укладывать Альбертину на соломенное ложе, но я, заметив, как подрагивают веки моей возлюбленной, не мог остаться от нее в стороне.

Кобыла опять заговорила с мужем, а потом обратилась с вопросительной интонацией и ко мне. Я решил, что она, должно быть, спрашивает, не супругой ли мне приходится Альбертина, и поэтому ответил ей примерно теми же звуками, но в категорически утвердительной форме. Она, похоже, была ошарашена, но тут же улыбнулась нам нежнейшей улыбкой и, уложив рядком, укрыла соломой, под которой мы и замерли под негромко бубнящий над нами катехизис.

Ночью кобыла, должно быть, о многом переговорила со своим мужем, по крайней мере поутру он явился к нашему лежбищу и принялся униженно целовать мне ноги, поскольку Альбертина была моей супругой и, следовательно, собственностью, а посему он должен был испросить моего прощения. Из глаз его текли слезы. Из-за меня он исстегал себя хлыстом. Потом он ушел проводить утреннюю службу, а когда вернулся, я уселся завтракать вместе со всем семейством на где-то раздобытый кобылой специально для меня деревянный обрубок, все же мужчины уселись, если можно так выразиться, на корточки и по-деревенски ели руками с деревянных блюд, а женщины дожидались, пока мужчины завершат свою трапезу, чтобы в свою очередь приняться за еду. Но Альбертина не могла пошевельнуться, а тем более встать с постели и с трудом сделала пару глотков, когда я попытался напоить ее молоком.