Адская игра - [51]

На утреннем заседании второго дня саммита Кеннеди выразил Хрущеву недовольство по поводу того, что саммит не оправдывает его, Кеннеди, ожиданий. Советский лидер угрожал ему Берлином, не думая о путях уменьшения напряженности. Кеннеди заявил, что он приехал в Вену не для того, чтобы услышать от Хрущева слова о решимости СССР подписать сепаратный мирный договор с ГДР или узнать, что США отказывают в праве присутствовать в Западном Берлине. «Я приехал сюда, — сказал Кеннеди, — в надежде улучшить отношения между нашими странами»^{72}. Хрущев оставался глух к призывам Кеннеди. Он предупреждал, что, невзирая на противодействие Вашингтона, Кремль подпишет в декабре мирный договор с Восточной Германией. К концу дня Кеннеди окончательно потерял надежду на достижение компромисса с Хрущевым по этому или любому другому вопросу, за исключением, возможно, нейтралитета Лаоса. Когда закончилась первая и, как оказалось, последняя встреча Кеннеди с Хрущевым один на один, Кеннеди заметил: «Нас ожидает холодная зима».

Венский саммит сильно разочаровал Кеннеди. Он считал, что сделал все возможное для улучшения климата во взаимоотношениях двух сверхдержав. Он пошел против большинства своих советников, предложив новый договор по запрещению ядерных испытаний, согласился с ничьей по Лаосу, признал, что Советский Союз имеет основания бояться перевооружения Германии, и даже упомянул о новом статусе Берлина. Однако из российского камня оказалось невозможным выдавить воду. Одним из немногих, кто понимал глубину разочарования Джона Кеннеди, был его брат. Роберт через общительного Большакова пытался наладить конфиденциальный контакт с Хрущевым. Но несмотря на все его усилия, мало что изменилось в результате саммита в Вене. Пожалуй, только соглашение по Лаосу, но даже оно зависело от того, сдержит ли Хрущев слово. Не было оснований полагаться на договоренность с СССР по вопросу о третьем мире. Позже Роберт Кеннеди вспоминал Вену как решающий момент в политическом образовании брата. «Вена была очень поучительным уроком. Впервые президент встретил человека, с которым невозможно было обменяться мнениями и почувствовать, что в этом есть смысл»^{73}. В общем, заключает Роберт, «это был для него шок»^{74}.

Глава 3. Кондор и Мангуста

Поезд в Житомир

Через месяц после встречи в Вене Никита Хрущев созвал в Овальном кабинете Кремля внеочередное совещание своего ядерного мозгового треста, участников которого Леонид Брежнев, член Президиума ЦК, ведавший ядерными вопросами, любил называть «бомбовиками». Овальный зал, представлявший собою классический амфитеатр, примыкал к личному кабинету Хрущева. Его использовали тогда, когда на заседание Президиума ЦК приглашали большое количество экспертов со стороны.

Среди тех, кто занял места в амфитеатре, находился известный физик-ядерщик и будущий лауреат Нобелевской премии Андрей Сахаров. «Хрущев сразу объявил нам о своем решении, — вспоминал Сахаров, — в связи с изменением международной обстановки и в связи с тем, что общее количество испытаний, проведенных СССР, существенно меньше, чем проведенных США (тем более совместно с Великобританией) осенью 1961 года, возобновить ядерные испытания». Сахаров отправился на это заседание в надежде добиться «взаимопонимания с высшим руководством, с Никитой Сергеевичем». Он был озабочен тем, что Кремль не советуется с учеными. В 1957 году Хрущев объявил об одностороннем моратории, не дав ученым и разработчикам ядерного оружия времени, чтобы запланировать последние испытания. Хрущев разрешил провести несколько секретных взрывов под водой в Тихом океане в 1959 году, но с 1958 года Москва в основном придерживалась запрета. Ученые не допускались к определению политики Кремля и имели лишь самое общее представление о тех соображениях внешнеполитического характера, которые влияли на решение Хрущева. Насколько это было известно таким ведущим ученым, как Сахаров, придерживаясь моратория, Хрущев соблюдал «некое неофициальное соглашение». «Как всегда, — вспоминал позднее Сахаров, — решение Хрущева возобновить испытания оказалось неожиданным для тех, кого оно самым непосредственным образом касалось». Курчатовский институт, который руководил ядерными исследованиями, не готовил графика взрывов на 1961 год^{1}.

«Было совершенно очевидно, что решение возобновить испытания мотивировалось политическими соображениями», — отмечал Сахаров. Мнения присутствовавших здесь ошарашенных ученых так и не выяснили. Решение было окончательным. Хрущев, однако, опросил одного за другим всех ученых, дав им по десять минут, чтобы они рассказали о своей текущей работе. Как микрокосм советской системы это заседание содержало в себе все элементы того деструктивного антиинтеллектуализма, который создал экономические и технические трудности для советского народа. Политики просто диктовали повестку дня сообществу самых лучших умов страны, а теперь они хотели, чтобы эти профессионалы отложили в сторону подготовленные заранее сообщения и высказали удовлетворение решением руководства.

Сахаров добавил ложку дегтя в бочку меда всеобщего одобрения: «Я убежден, что возобновление испытаний сейчас нецелесообразно с точки зрения сравнительного усиления СССР и США». Сахаров противопоставил себя своим коллегам. «Сейчас после наших спутников, — доказывал он в своей записке, которую быстро набросал после выступления и передал помощнику Хрущева, — они могут воспользоваться испытаниями для того, чтобы их изделия соответствовали бы более высоким требованиям». Сахаров нарушил правила. Свернув записку и опустив ее в карман, Хрущев дал знак начинать следующему выступающему. Через некоторое время, когда выступления были окончены, Хрущев встал и закрыл заседание: «От имени Президиума ЦК я приглашаю наших гостей отобедать…»