Адская бездна. Бог располагает - [13]

– Но какая же беда может случиться с вами за три дня?

– Кто знает! – полушутя отозвался Юлиус. – А вы бы хотели, чтобы я избежал всех опасностей? Что ж, вам легко было бы уберечь меня от них, ведь вы ангел. Вам достаточно лишь вспомнить обо мне в своих молитвах. Попросите за меня Господа, скажем, завтра во время проповеди.

– Завтра? На проповеди? – растерянно повторила Христиана. – Отец, слышите, о чем просит господин Юлиус?

– Я всегда учил тебя молиться за наших гостей, дочь моя, – сказал пастор.

– Стало быть, отныне я неуязвим, – улыбнулся Юлиус. – Серафим обещает молиться за меня. Теперь мне недостает только талисмана феи.

Он все еще не сводил глаз с цветка шиповника.

– Однако, – вмешался Самуил, – давно пора отправляться в путь, хотя бы затем, чтобы не заставлять эти милые, невинные опасности ждать нас. Да полно, разве они не угрожают ежечасно всем людям, тем не менее благополучно от них ускользающим? Впрочем, я буду рядом – я, кого Гретхен, похоже, принимает чуть ли не за черта, а в делах смертных черт многое может. И наконец, стоит ли так беспокоиться? Ба! В конечном-то счете главное предназначение каждого человека – умереть.

– Умереть! – вырвалось у Христианы. – О господин Юлиус, я буду молиться за вас! Непременно буду, хотя все-таки надеюсь, что вам не угрожает смертельная опасность.

– Ну, довольно, прощайте, – нетерпеливо повторял Самуил. – Прощайте, нам пора. Юлиус, мы опаздываем.

– Прощайте, дружище! – закричал Лотарио.

– Ты мог бы, – заметила Христиана, – подарить своему другу на память этот цветок.

И она протянула малышу цветок шиповника.

– Но я же слишком мал! – воскликнул Лотарио, тщетно стараясь дотянуться до Юлиуса, сидящего верхом.

Тогда Христиана взяла малыша на руки и подняла так, чтобы Юлиус мог взять у него шиповник.

Теперь можно было считать, что цветок подарил ему не только Лотарио, разве нет?

– Благодарю! До свидания! – воскликнул он, взволнованный до глубины души.

И в последний раз помахав рукой Христиане и ее отцу, он дал коню шпоры так резко, будто хотел вложить в это движение избыток переполнявших его чувств. Конь галопом рванулся с места. Самуил также поскакал во весь опор. Минуту спустя друзья были уже далеко.

Но Юлиус, проскакав шагов пятьдесят, все же оглянулся и увидел Христиану: обернувшись в то же мгновение, она жестом послала ему прощальный привет.

Для них обоих этот первый отъезд уже стал самой настоящей разлукой. Каждый чувствовал, будто от него отрывают частицу его существа.

Молодые люди проскакали четверть льё, торопя коней и не обменявшись ни единым словом.

Дорога была прелестна. С одной стороны высилась гора, поросшая лесом, с другой – сверкали воды Неккара, отражая безмятежную синеву небес. Лучи заходящего солнца, утратив свою знойность, одели розовым сиянием кроны и стволы деревьев.

– Славный пейзаж, – заметил Самуил, сдерживая бег лошади.

– Но мы покинем и его, променяв на уличную толчею и прокуренные трактиры, – откликнулся Юлиус. – Никогда я не чувствовал так ясно, как в эту минуту, насколько мне чужды все эти ваши попойки, ссоры и передряги. Я создан для покоя, для мирных радостей…

– И для Христианы! Ты умалчиваешь о главном. Ну же, признайся, ведь для тебя все очарование селений сосредоточено в прелестной поселянке. Что ж, ты прав! Девица мила, да и ведьмочка тоже. Я и сам, подобно тебе, рассчитываю еще понаведаться в здешние места. Но если нам подвернулось гнездышко таких славных пташек, это еще не повод ныть. Сейчас, напротив, пора заняться нашими завтрашними делами, о воскресенье подумаем после. Если выживем, будет время разыгрывать пасторали и даже влюбиться, но пока будем мужчинами.

Они ненадолго задержались в Неккарштейнахе, чтобы распить бутылочку пива и дать передохнуть лошадям, а потом, освеженные и бодрые, продолжили путь. В Гейдельберг они прибыли, когда было еще совсем светло.

Город был полон студентов. Они сновали по улицам, выглядывали из окон гостиниц, и казалось, что кроме них, здесь не было других жителей. Заметив Самуила и Юлиуса, они с живостью приветствовали их. Что до Самуила, то он, по-видимому, был особо уважаемой персоной. При его появлении фуражки всех цветов – желтые и зеленые, красные и белые – приподнимались самым почтительным образом.

Когда же друзья достигли главной улицы, эти знаки уважения сменились бурными восторгами – прибытие превратилось в триумфальный въезд.

Студенты, кем бы они ни числились в негласной университетской табели о рангах – и замшелые твердыни, и простые зяблики, и золотые лисы, и мулы[1] – столпились во всех окнах и подъездах домов. Одни размахивали фуражками, другие салютовали бильярдными киями, и все горланили изо всех сил знаменитую песенку «Кто там спускается с холма?» с нескончаемым оглушительным припевом «Виваллераллераллера-а-а».

На все изъявления почтительного восторга Самуил отвечал лишь едва заметным кивком. Увидев, что этот галдеж только усиливает меланхолию Юлиуса, он крикнул толпе:

– Тихо! Вы досаждаете моему другу. Ну же, хватит, вам говорят! Да за кого нас здесь принимают? За верблюдов или филистеров? С какой стати весь этот гам и вопли? Ну-ка посторонитесь, вы мешаете нам спешиться.