Адрес личного счастья - [99]

— Интересно… Конечно. Но ведь это все несерьезно… А ты говоришь, как я поняла… о чем-то очень важном, да?..

— Послушай, Вика! Не слишком ли ты много требуешь от руководителя группы?.. Тебе расскажи историю, а потом еще и объясни, что она значит?..

— Ну а как же?.. Ты рассказываешь, значит, надо, чтобы я все поняла.

— Пожалуйста! С чего мы начинаем? С исторического материализма или же с диалектического?.. Или знаешь… давай-ка я вот здесь быстренько и специально для тебя смастерю такую упрощенно доступную для неполного среднего образования концепцию, чтоб сразу все всем было понятно. Ну, например… мы вот только что говорили о том, что люди всегда очень хотели счастья, да?.. И замечательно! Эту же тему мы моделируем теперь так: «Счастье подождет до завтра!» И тебе уже все понятно, правда?.. Или все ж таки доложить о конце богов, а?.. Как?..

— Ты все-таки жестокий, Москалев… И думаешь только о себе. Тебе главное — рассказать, а там… трава не расти!

— Ах, не расти, не расти, о трава забвения! — пропел я и рассердился. — Я такой жестокий, потому что хочу тебе что-то рассказать интересное и развлечь!

— Ну, не обижайся, не обижайся! А то ты вдруг уйдешь, а я так и не узнаю, чем закончилось с Логографом и его историей.

Я встал, прошелся по палате, открыл окно. Там лето в разгаре, мама мирно катит ребеночка в коляске, мой попечитель-пенсионер сидит себе с газеткой… Я обернулся к Виктории, стал в позу и продекламировал с пафосом:

— «По моему мнению, разделение жизненных явлений на великие и малые, низведение великих до малых, возвышение малых до великих — вот истинное глумление над жизнью, несмотря на то что картина, по наружности, выходит очень трогательная». Эти слова сказал Михаил Евграфович ровно сто лет тому назад.

— Какой Михаил Евграфович?.. — спросила Виктория, и в глазах у нее промелькнула тень обиды.

— Салтыков-Щедрин, — я сказал тихо, стараясь извиниться интонацией, и тут же продолжил, желая замять вину: — Все эти дни Олимп жил сознательным ожиданием неотвратимого краха…

Словописец дернул себя за волосы, упал и принялся кататься по затоптанным бутафорским облакам. Листы Истории рассыпались по всему коридору. А он, безжизненный, лежал на исписанной бумаге, и безумные, неподвижные глаза отражали свет ламп. Из-под правой ноги выглядывал лист, на котором он полчаса назад вывел последнюю строчку Истории.

Я замолчал. Виктория рассеянно смотрела в потолок, как-то безразлично провела рукой по одеялу… потом прикрыла глаза и вдруг тяжело как-то задышала и снова затихла; наконец, не раскрывая глаз, внятно сказала:

— Спасибо тебе… Теперь я, кажется, все поняла…

— Что… поняла?..

— Поняла, почему такие боги и такой историк… Она открыла глаза и ясно взглянула на меня. Зрачки у нее были неестественно расширены. Она говорила: — И смертные были б другими, и боги, если бы…

— Если бы что?..

— Если б я была… с тобой…

— Виктория… — Я хотел сказать: «Прекрати эти глупые разговоры, все прекрасно, завтра едем на рыбалку!» — и не смог…

— Ну вот видишь… как все просто… — голос ее дрогнул.

И вот тут была секунда, когда я хотел броситься к ней, затрясти ее, заорать и… Ладно…

Я отвернулся… и вдруг разрыдался… Это была какая-то дикая истерика, меня так колотило, что я упал на колени перед ней, а она гладила мою голову и утешала:

— Ну поплачь, поплачь… Мне, ты знаешь, как это ни странно, даже легче… за тебя легче, понимаешь?… Я знаю, что тебе тяжело, потому что мне тяжело, а слезы…

Я встал, а она улыбнулась:

— Ну вот видишь, стало легче? Правда?..

Я кивнул, как мальчонкой кивал маме, не находя сил для слов, и молча протянул Виктории руку, так вот, как обычно: ничего не было, все нормально!

— Ну вот и все хорошо, Володя, иди… Я тебя замучила, да?.. Игоря поддерживай… Поцелуй меня.

Я поцеловал ее. Холодно, спокойно… И она была тоже очень спокойна. Тихо произнесла:

— Ну все. Иди уже… Сколько можно?.. У тебя дела, наверное…

Она отвернула лицо к стене, закрыла глаза, едва заметно улыбнулась. Губы ее вздрагивали.

Такой я ее и запомнил.

И помню сейчас. Эта последняя фотография самая совершенная из всех, потому что выполнена без фотоаппарата и прочих принадлежностей…

Я сижу на лавочке. Рядом цветок, и на него села пчела. Смысл существования пчелы в том, что она делает мед. А можно подумать, что смысл пчелы в ином. Ужалить. Ведь после этого она умирает. Ужалить и умереть — прекрасно? Сделать свое дело — и умереть. Я вот все рассказал Виктории, и теперь… Можно и умирать?.. Но дело-то не в том, чтоб ужалить. Пчела носит мед и потому живет. Значит, в этом более точный смысл?.. И потом… пчела ведь и не стремится жалить. Жало у нее — биологическая защита организма. Ну какая же это защита — смерть?.. Смерть пчелы. Подумаешь!..

Завтра понедельник, опять на работу. Не в роли «замечательного руководителя группы», а просто — к кульману. И — за чертежи!

Я говорил-говорил Виктории, с три короба наговорил, а главного и не сказал… А разве один человек может сказать другому такое главное, чтоб потом уже и ничего не надо было говорить? Наверное, сколько б я ни встречался с ней, сколько б ни говорил…