Адольф Гитлер (Том 2) - [145]
Тем временем и рейхсвер не оставался в бездействии. Памятная записка Рема ясно показала, что все усилия по объединению потерпели крах и теперь решение должен принять Гитлер. Демонстративно идя ему навстречу, Бломберг в начале февраля распорядился о применении «критериев арийского происхождения» к офицерскому корпусу и возвёл так называемый символ НСДАП, свастику, в официальный символ вооружённых сил. Начальник управления сухопутных войск генерал фон Фрич обосновал такое решение, заметив, что это придаст «канцлеру необходимую силу удара по СА»[538].
Гитлер на самом деле теперь чувствовал, что жизнь заставляет занять недвусмысленную позицию. 2 февраля он выступил перед собравшимися в Берлине гауляйтерами с речью, которая отражала его тогдашние тревоги и, кроме того, носила характер примечательного принципиального заявления. В протоколе встречи говорилось:
«Фюрер подчеркнул…, те, кто утверждает, что революция не окончена — дураки, далее он сказал, что у нас в движении есть люди, которые понимают под революцией не что иное, как постоянное состояние хаоса…
Как острейшую главную задачу фюрер охарактеризовал подбор людей, с одной стороны, способных, а с другой — со слепым повиновением претворяющих в жизнь меры правительства. Партия, являясь своего рода орденом, должна обеспечить необходимую стабильность всего немецкого будущего… Первый фюрер был избран судьбой; второй должен с самого начала иметь за собой верное, скреплённое клятвой сообщество. Нельзя избирать такого, кто обладает опорой в виде обособленной силы!
Фюрер может быть всегда только один… Подобная организация с такой внутренней жёсткостью и силой будет держаться вечно, её ничто не сможет свергнуть. Сплочённость внутри движения должна быть небывало крепкой. Мы не имеем право вести борьбу между собой; никогда посторонние не должны узнавать о наличии разных мнений! Народ не может нам слепо верить, если мы сами будем разрушать это доверие. Даже последствия неверных решений должны сглаживаться безусловной сплочённостью. Никогда один авторитет не должен использоваться против другого…
Поэтому никаких ненужных дискуссий! Проблемы, относительно которых в отдельных руководящих органах ещё нет ясности, ни в коем случае не должны обсуждаться публично, ибо в противном случае решение ложится на народные массы. В этом было безумие демократии, это сводит к нулю ценность всякого руководства…
Мы имеем право в каждый определённый момент вести только одну битв, одну схватку за другой. Собственно говоря, верна не поговорка — «много врагов — много чести», а «много врагов — много глупости». Кроме того, народ не может одновременно вести и понимать двенадцать битв. Соответственно мы можем давать народу на один период только одну идею, сосредоточивая его на ней. Как раз во внешнеполитических вопросах необходимо иметь за собой весь народ как загипнотизированный, вся нация в этой борьбе должна быть прямо-таки по-спортивному охвачена страстью игрока; это необходимо. Если в борьбе участвует вся нация, то она вся в проигравших. Если она не проявляет интереса, то в проигравших только руководство. В первом случае возникает гнев народа по отношению к врагу, во втором — к вождю»[539].
Практические выводы из этих высказываний, программная суть которых оставалась в силе вплоть до военных лет, не заставили долго ждать. Уже 21 февраля Гитлер доверительно сообщил своему гостю Антони Идену, что он сократит СА на две трети и поставит дело так, чтобы оставшиеся соединения не имели оружия и не получали военной подготовки. Восьмью днями позже он вызвал командование рейхсвера, а также руководство СА и СС во главе с Ремом и Гиммлером в министерство на Бендлерштрассе. В речи, которая была воспринята офицерами с удовлетворением, а командирами СА — с ужасом, он обрисовал основные черты соглашения между рейхсвером и СА, которое ограничивало компетенцию коричневых штурмовых отрядов некоторыми второстепенными военными функциями, а в остальном возлагало на них в качестве главной задачи политическое воспитание нации. Он при этом заклинал руководство СА не оказывать ему сопротивления в столь серьёзное время и грозил раздавить всякого, кто будет ему мешать.
Однако Рем не внял этим предостережениям. Поначалу он сохранял самообладание и даже пригласил присутствующих на «завтрак примирения». Но едва только генералы ушли, он излил своё недовольство. По рассказам, он назвал Гитлера «невежественным ефрейтором», и без обиняков заявил, «что и не думает соблюдать соглашение. Гитлер вероломный человек, его надо как минимум отправить в отпуск»[540].
И как того требует бульварный сюжет, по которому развивались теперь события, не стало дело и за предателем; обергруппенфюрер СА Лутце посетил Гитлера в Оберзальцберге и донёс ему в ходе многочасового разговора об этих выпадах и мрачном бахвальстве Рема.
Однако Ремом руководило не только упрямство и не только высокомерие человека, который самоуверенно заявлял, что под его началом стоит тридцать дивизий[541]; скорее дело было в другом: он прекрасно понимал, что Гитлер поставил его перед неприемлемой альтернативой. Предложение или заняться воспитанием нации, или сойти со сцены уже было само по себе удалением в небытие, хотя и облечённым в формулировку выбора; ибо никто не мог предположить всерьёз, что штурмовики, которых Гитлер называл «колченогими», были подходящим преподавательским составом для осуществления его педагогической утопии воспитания арийского человека-господина. Будучи убеждённым в безысходности своего положения, Рем, похоже, посетил Гитлера в начале марта и предложил ему «малое решение»: включение нескольких тысяч командиров штурмовых отрядов в рейхсвер, благодаря чему он надеялся выполнить по меньшей мере самые неотложные социальные обязательства перед своими сторонниками. Но ввиду опасности проникновения СА в рейхсвер Гинденбург и руководство рейхсвера воспротивились этому, и Рем почувствовал, что опять придётся встать на путь бунта — под натиском разгневанных сторонников, нетерпение которых явно росло, и под воздействием собственного честолюбия.
