Она говорила в бреду:
– Папа приехал. Он в спальне; Давайте мне скорее новенькое платье.
На девятый день утром приехал доктор, осмотрел, долго выслушивал ребёнка, впрыснул мускус… На этот раз она даже не вскрикнула. Сидя на кроватке больной, рядом с ней, доктор устало проговорил:
– Надежды нет.
С таким напряжением ожидаемый ответ, казалось, не произвёл уже никакого впечатления. Марья Павловна только поджала плотнее губы, и, казалось, что она думала в это время о своей какой-нибудь неудавшейся кофточке. Дядя Вава махнул рукой и проговорил:
– Зачем только эти дети на свет рождаются…
– Бесполезно мучить, – сказал доктор и снял с девочки все повязки, компрессы, одеяло.
Теперь была видна её худоба. На подушках лежало что-то тёмное, грязное, маленькое. Синие пятна, подтёки, распухшие, все в ранах, губки, чёрные круги закрытых глаз.
Жизнь, как дикий зверь какой-то, рвала, трепала, волочила и, пресытившись, бросила её.
Доктор ещё раз послушал сердце и без мысли задумался, поставив слуховую трубку на грудь ребёнку.
Адочка лежала в забытьи. Но вдруг она махнула ручкой, и слуховая трубка полетела на пол.
– О? – повернулся к ней доктор.
Глаза девочки, – большие, чёрные, страшные, – были открыты и напряжённо смотрели на дверь.
Уже все услышали теперь чьи-то шаги в коридоре: в отворённых дверях стоял отец.
Дочь и отец смотрели друг на друга. Казалось, у обоих только и остались глаза. Они говорили ими.
Отец говорил:
– Я нашёл тебя и силой моей любви я возвращу тебя к себе, потому что моя любовь страшная сила, та сила, которая горы, мир сдвинет…
Ребёнок впился глазами в отца:
– Вот я, истерзанная, измученная, ты видишь…
Он видел, он стоял уже на коленях возле неё, смотрел ей в глаза, обнимая руками маленькое трупное тельце её.
И она всё смотрела. Казалось, взгляд её достиг крайнего напряжения. Но точно оборвалось что-то, и она закрыла глаза.
Марья Павловна уже подняла было руку ко лбу, думая, что конец всему, как вдруг Адочка опять открыла глаза и остановила их на дяде Ваве.
Тот машинально наклонился к ней.
– Папа, – едва слышным писком поделилась она с ним своей радостью.
– О, да, да, папа, папа… – захлебнулся дядя Вава и быстро отбежал к окну.
Нервы у дяди Вавы никуда не годятся: стоя у окна, он плачет, как ребёнок.
Глаза Адочки перешли на тётю Машу и зовут её.
– Надо мне платье надеть…
И от напряжения кровь выступает на чёрных распухших губках Адочки.
– Ого, – взвывает тётя Маша, – платье, платье…
Она улыбается Адочке и стремительно, растерянно несётся к шкафу.
«Смерть это или жизнь?»
Думает тётя Маша, и лицо её ещё улыбается, а слёзы льются и льются по её толстым щекам.
Она вытирает их, несёт платье и, ничего не понимающая, надевает его кое-как на Адочку.
Адочка в платье. Она ещё страшнее. Она нервно перебирает исхудавшей маленькой, как у обезьяны, ручкой оборку платья и смотрит своими страшными, напряжёнными глазами на отца. Она надела своё платье к его приезду, она ждёт одобрения отца.
Отец ничего не в силах сказать; он, молча, целует её ручку. Тётя Маша дрожащим голосом говорит:
– Ах, какая красавица, какая хорошенькая наша Адочка…
Адочка опять закрывает глаза. Несколько мгновений длится томительное молчание. Лицо Адочки ещё больше темнеет, но потом сразу покрывается краской, а на лбу выступает испарина. Адочка глубоко-глубоко вздыхает; она открыла глаза, ищет тётю Машу.
– Что? – испуганно наклоняется к ней тётя Маша.
– Мо-ло-ка…
«Ка» вылетает болезненным писком.
– Кризис миновал, – будет жить, – раздаётся напряжённый, радостный голос доктора.
– Молока! – уже как-то ревёт тётя Маша и настоящим ураганом несётся сама за молоком.
