Адмирал Ушаков - [61]
Суворов обнял Ушакова и, целуя, каждый раз приговаривал:
— Фидониси, Тендра, Гаджибей, Калиакрия!..
— Александр Васильевич, ежели я начну перечислять все ваши подлинно блистательные победы, до утра здороваться придется!
Суворов смеялся:
— Это правда: у меня именин много — Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил… Много, много, всего не упомнишь!.. Я, Федор Федорович, еду к новому назначению, в Херсон. Опять будем соседями. Вот умылся у тебя с дороги, квасок пью. Скворушка меня угощает.
— Ну какое же это угощенье! — поморщился Ушаков. — Беги к повару, чтоб живее, и… — обернулся Ушаков к денщику.
— Понимаю, ваше превосходительство, — ответил Федор и убежал.
— А не рановато ли обедать? — глянул Суворов.
— Нет, нет. Уже вторая склянка. Покушаете нашего флотского борща.
— С перцем?
— С перцем, — улыбнулся Ушаков.
— А денщик у тебя, Федор Федорович, расторопный. И к тому же пиит!
— Болтун! — махнул рукой Ушаков.
— А ты чего? — уставился Суворов на Прошку, который стоял у двери.
— Раз я ваш камардин, то где же мне и быть, как не при вас?
— Вот видал, какой у адмирала денщик? Вежливый, не такой, как ты. Не денщик, а поэт!
— Поет-то поет, да посмотрю, где сядет… — мрачно буркнул Прошка.
— Конечно, поет. И поет нежным тенорком. А ты рычишь басом. Ровно из винной бочки.
— Бас во сто раз лучше тенора. Недаром все протодьяконы — басы!
— Твоя фамилия как?
— Ай позабыли? Прохор Дубасов.
— А его — Скворцов. Не зря говорится: по шерсти и кличка. Назван — Дубасов, стало быть — дубина. А то — Скворцов.
Прошка угрюмо сопел.
— А вот это знаешь кто? — указал Суворов на Ушакова. — Его превосходительство вице-адмирал Федор Федорович Ушаков. Сам Ушак-паша. Он, брат, на море хорошо турка бьет!
— А мы их разве плохо бивали?
— Так это — на суше, а то — на море. На море труднее.
— На море легше…
— Это почему?
— Пробил евонную посудину, они все и пойдут на дно…
— Ну, ступай к Федору, помоги ему! Только в графины не больно заглядывай!
— Скажете! — уже веселее ответил Прошка и быстро исчез.
Во время обеда они говорили о войне с турками. Александр Васильевич охотно рассказывал о Кинбурне, Рымнике, о штурме Измаила, в котором участвовала и лиманская флотилия. Просил Федора Федоровича побольше рассказать о своих морских викториях.
Но Ушаков не умел говорить пространно. Все победы в его рассказе уложились в полчаса.
— Я вижу, дорогой Федор Федорович, у нас много общего в тактике, — сказал Суворов. — Вы ведь тоже исповедуете: «глазомер, быстрота, натиск»?
— Глазомер и натиск у меня, может, и есть, а вот быстротой похвастать не могу: турецкие корабли, к сожалению, лучшие ходоки, чем мои.
— Но вы ведь не раз нападали на них как снег на голову?
— Бывало, — улыбнулся Ушаков.
— Внезапность — та же быстрота. Главное — напугать врага: напуган — наполовину побежден. А вас и меня турки боятся. Одного нашего имени. Недаром прозвали по-своему: вас — Ушак-паша, меня — Топал-паша>71.
Не забыл Суворов и чуму в Херсоне.
— Победить чуму — это, помилуй бог, стоит Измаила! — восторгался он.
— Вы меня захвалите, Александр Васильевич! — смутился Ушаков.
Вспомнили о графах Мордвинове и Войновиче. Суворов презрительно отозвался о них обоих:
— Немогузнайки. Паркетные шаркуны!
Помянули и покойного князя Потемкина.
Ушаков, зная, что Потемкин относился к Суворову несколько иначе, чем к нему, не особенно распространялся о своем благодетеле.
— А ведь и я — моряк, — сказал вдруг Суворов. — Я имею морской чин!
— Какой? — заинтересовался Ушаков.
— Помилуй бог, я — мичман. Экзамен даже выдержал!
— Ешьте лучше, чем всякую-то юрунду сказывать! — буркнул Прошка, который помогал Федору подавать на стол. Прошка был недоволен, что барин так унижает себя: Ушаков — адмирал, а Суворов — только мичман.
После обеда Суворов лег на часок отдохнуть.
Проснувшись, начал собираться в путь: он хотел выехать из Николаева вечером, по холодку.
— Ну, до свиданья, дорогой Федор Федорович! — обнял он на прощанье Ушакова. — Прошка, дайка рубль!
Суворов никогда не носил при себе кошелька.
— Зачем вам?
— Давай, не разговаривай!
Прошка нехотя достал рубль.
— Вот возьми, Скворушка, — протянул Суворов ушаковскому денщику.
— Благодарствую, ваше сиятельство! Век буду его хранить!
Ушаков тоже подарил целковый Прошке.
— А ты, Прошенька, что же станешь с ним, батюшка, делать, а? — умильно спросил Суворов, подмигивая Ушакову.
— Какие вы любопытные…
— Нет, нет, нет, а ты все-таки скажи нам, а?
— Известно что, — весело ответил Прошка, — выпью за их здоровье.
— А беречь не будешь?
— Ежели б ето медаль в честь их превосходительства была выбитая, ну, тогда еще, конечно, может… А то на ём — императрица. Таких рублев у нас по всей Расее мильён ходит. Что ж его беречь?
— Ах ты, Прошенька, нет в тебе чувствительности! — смеялся Суворов, садясь в коляску.
— Счастливой дороги, Александр Васильевич! — провожал Ушаков.
— До свиданья, Федор Федорович, голубчик! До свиданья, русский герой. Теперь снова будем вместе защищать отечество!
— С вами, Александр Васильевич, на любого врага!
И они расстались.
Но их боевым знаменам суждено было встретиться еще раз, под небом Италии.
И там их вновь осенило лучезарное солнце победы.
