Адмирал Ушаков - [29]
Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?
Стояли, слушали: что дальше?
А в мазанке происходило вот что. Веленбаков, чертыхаясь, высекал огонь. Наконец высек и зажег свечу.
— Здорово, мичман!
— Здравия желаю. А вы кто? — спросил слабым голосом Баташев.
— Я капитан второго ранга Веленбаков. Приехал из Петербурга к вам, в эту дыру. А ты что, заболел?
— Да, трясет…
— Это ничего. Это лихоманка. Вот мы сейчас выпьем водочки, и все как рукой сымет. Согреешься!
Веленбаков поставил на стол чемодан, собираясь открыть его, но в это время мичмана начало тошнить.
— Э, брат, да ты гусь: и без моей водочки доклюкался до жвака-галса>34. Слаб, если так. Меня отродясь не тошнило, а пью я как ярыга. Ежели ты так, тогда я ложусь, брат, на другой курс. Я буду спать в сенях.
Веленбаков взял чемодан и пошел в сени. Положил чемодан под голову, растянулся на тростнике и через секунду захрапел.
— Пусть спит. Завтра утром доложу. Из мазанки не выпускать! — строго приказал боцман и ушел спать. Боцман Макарыч поднял Ушакова чуть свет.
— Что, мичман умер? — вскочил Федор Федорович.
— Не слыхать что-то, ваше высокоблагородие. Без движимости находится. А только они не одни.
— А кто же еще заболел?
— Заболел ли, не знаю, а сам туда вскочил.
— Кто? — начал сердиться Ушаков.
Боцман рассказал о приезде Веленбакова. Ушаков только руками всплеснул от огорчения — вот история!
Он оделся и пошел с боцманом к мазанке Баташева. Заглянул в окно — мичман не двигался. Лица не было видно, но по свесившейся руке, по вытянутым, закостеневшим ногам было ясно: все кончено.
— Осталось куль да балластина! — вырвалось у боцмана Макарыча.
— Да. Вечная память, хороший был мальчик! — вздохнул Федор Федорович. — Сказать лекарю, чтобы немедля убрали? Языком не болтать! — приказал Ушаков и пошел к сеням.
Нерон спокойно спал врастяжку.
— Нерон, — позвал Ушаков. — Нерон!
Веленбаков проснулся и сел, сладко потягиваясь.
— А, Феденька, здравствуй! — хотел было подняться он, но Ушаков начальнически крикнул:
— Не вставай, погоди, выслушай!
Веленбаков слушал, почесываясь.
— Рядом с тобой в комнате лежит умерший от чумы мичман…
— Как — умерший? Да он со мной говорил!..
Нерон вскочил, шагнул через порог и попятился назад. Он был бледен, как стена мазанки. Стоял, растерянно моргая.
— Не волнуйся. Закрой дверь!
Веленбаков захлопнул ногой дверь из сеней в комнату.
— Ты трогал его?
— Нет.
— Ни его, ни его вещей?
— Да. Я только хотел угостить мичмана водкой.
— Счастье твое, что не угостил! Забирай чемодан, пойдем в карантин!
— А как же мой рапорт адмиралу о прибытии?
— Успеешь! — махнул рукой Ушаков. — Ты как себя чувствуешь? Голова не болит?
— Признаться, трещит с похмелья. Вчера я хватил порядком! — виновато улыбался Веленбаков.
— Если с похмелья — ничего.
— Я еще выпью — у меня осталось.
— Выходи, пойдем в карантин!
Веленбаков взял чемодан и вышел из страшной мазанки. Ушаков сам отвел его в карантинную мазанку и сдал лекарю.
— Сиди здесь, пока я не выпущу!
— Ладно! — покорился печальной участи Нерон.
В этот день Ушаков особенно тщательно осмотрел с лекарем всю команду. Больных и подозрительных, к счастью, не оказалось. Команды ушли на работу.
Около полудня в расположение корабля № 4 явилась страшная телега. Впереди нее ехал верхом казак. На пике у него трепыхался зловещий черный флажок.
Возле телеги шли три каторжника с длинными железными крючьями и мешками на плечах.
Ушаков видел, как они, надев на головы мешки, вытащили крючьями койку с бедным мичманом и бросили ее на телегу.
— Вещи его возьмите! Заберите все вещи! — приказал Ушаков.
Из вещей у Баташева был только сундучок. Каторжник спокойно взял его голыми руками и поставил на телегу.
Ужасная процессия двинулась в степь. Ушаков пошел вслед за телегой: он хотел заставить каторжников сжечь при нем же сундучок мичмана.
Было безветренно, но все встречные с испугом шарахались в сторону.
Телега направилась в степь, где сжигали всех умерших от чумы.
— Сбрось сундучок здесь! — приказал Ушаков, когда отъехали с полверсты.
Казак удивленно и недовольно глянул на капитана, но перечить не стал.
Сундучок сбросили с телеги.
— Ну-ка, молодцы, зажигайте сундучок! — властно сказал Ушаков каторжникам.
— У нас огнива нет, — ответил один из них, по-видимому старшой.
— Я те поговорю! Зажигай! — побагровел Федор Федорович.
— Зажигай, Копыто, слушайся их высокоблагородия! — миролюбиво сказал казак. — Мы с Гришкой поедем, а вы вдвоем тут управьтесь поскорее!
Телега тронулась. Каторжники собрали сухой травы, бурьяна и зажгли костер. Один разломал сундучок. Из него посыпалось белье, какие-то письма. Каторжник медлил бросать всё в огонь, явно думал: зря пропадет добро.
— Вали в огонь, чего смотришь! — крикнул Ушаков.
Каторжник бросил мичманские пожитки в костер. Огонь жадно лизал сухое дерево сундучка.
Ушаков стоял печальный, глядя на пламя.
«Вот и следа не останется от человека… Ветер развеет и его по степи…»
— Слыхал, сегодня поутру на базаре бабу укокали? — спросил старшой у товарища.
Ушаков прислушался.
— Насмерть?
— А, неужели так!
— Молодую?
— Да не очень.
— За что?
— Говорят, чуму по ночам разносила. Вся в синяках и язык как у змеи…
