Адмирал Корнилов - [9]

…Прежде всего, разумеется, пришлось приложить на практике иное обращение с кадетами… Я по собственному опыту знал, что вовсе не нужно важничать, чтобы приобрести уважение, потому, конечно, немногие офицеры и были так уважаемы, как я, бывши ещё гардемарином. Поэтому, явясь в первый раз в роту, я сказал всем, что не только вовсе не забыл, что был недавно их товарищем, но что желаю и впредь им быть и только по этому самому надеюсь, что и они могут понять, что для того, чтобы мне была возможность быть им товарищем, необходимо, чтобы это не могло навлечь на меня упрёки, что такие отношения ослабляют дисциплину и службу. Установив подобное правило, я всегда был в роте не только в дни своего дежурства, но и во всякую свободную минуту, дозволяя приходить к себе и на квартиру. Я постоянно беседовал с воспитанниками, стараясь всегда вывести их мышление из тесного круга сухих школьных учебников, и особенно старался показать тем, которые считались (невероятно, и сами себя считали) звёздами первой величины, до какой степени недостаточно школьное учение.

Я начал давать им путешествия и исторические книги и рассуждать с ними о предметах, лежавших вне школьного обучения, стараясь брать точкою отправления известные им практические случаи и показывая им необходимость для правильного решения возводить всё к общим началам. Нечего и говорить, что я был вполне заботлив о тех воспитанниках, которые находились в моей непосредственной ответственности, в моей части, в роте и в моём классе. Я следил за их учением и помогал им во всех других классах. Всякий мог приходить ко мне и спрашивать меня по какому-нибудь предмету. Я вёл переписку с родными воспитанников и помогал в случайных нуждах, насколько мои средства позволяли это…

Я требовал от учеников прежде всего уразумения сущности дела, чему явным свидетельством всегда было умение решать задачу. Тогда он должен был у большой доски объяснить и производство, и доказательство, а если кто-либо в классе не понимал его объяснения, должен был его останавливать, а он обязан был выразить непонятное определённее и яснее. Если он не был в состоянии этого сделать, помогал другой, третий и т. д., пока не были присланы точные выражения, понятные средства и объяснения, — всё это чрезвычайно занимало весь класс, поддерживало общее внимание, и под конец весь класс не только знал сущность дела, но и умел выразить её разнообразно, так что мысль никогда не была скована безусловно мёртвою формою какого-нибудь одностороннего, относительного, условного способа выражения… Оказалось, что даже последние ученики в моём классе разрешали всякую задачу правильнее и быстрее (что также весьма важно на море), нежели даже старшие и лучшие в других классах. Вследствие этого мой класс «в виде опыта» изъят был совершенно из заведения инспектора, а при последнем выпускном экзамене отличился самым блестящим образом. Из 15 унтер-офицеров от гардемарин, производимых из целого выпуска, в моём одном классе было девять, и последний из моего класса стал 34-м из целого выпуска в сто человек.

С первого же гардемаринского экзамена по вступлении моем в корпус кадетским офицером я приобрёл репутацию строгого, но беспристрастного экзаменатора. Поэтому, помня ещё и собственный мой экзамен, генерал-цейхмейстер флота Назимов вошёл с представлением о назначении меня главным экзаменатором артиллерийских учеников, а вслед за ним и инженер-генерал, главный кораблестроитель Брюн, потребовал назначения меня экзаменатором математических наук в кораблестроительном училище, где высшие вычисления требовались ещё строже, чем от морских офицеров.

…Между тем слухи о моей неумолимой строгости привели и к забавному случаю. Однажды докладывают мне, что приехал ко мне сенатор Корнилов. Хотя я и пользовался высоким уважением и у знакомых своих, и у своих начальников и посещения важных особ в оплату за мои посещения были для меня не редкость, однако же первый визит со стороны такого значительного лица такому молодому офицеру, как я, не мог не показаться мне странным. Но вот входит ко мне в кабинет человек с двумя звёздами и рекомендуется, что вот он — сенатор такой-то, и был прежде губернатором в Сибири, что очень желал со мною познакомиться и пр., затем переходит к предмету своего посещения. Он сказал мне, что у него есть сын в корпусе и что по расписанию ему досталось экзаменоваться у меня в гардемарины.

«Что же вам угодно?» — спросил я.

«А вот видите ли, — отвечал он, — сын у меня мальчик способный, но немножко резов, поэтому я и решаюсь попросить вас быть к нему поснисходительнее, если он по рассеянности что-нибудь не так будет отвечать».

«Плохую же услугу, — сказал я ему на это, — оказали вы вашему сыну, я и оказал бы ему сам по себе снисхождение, но теперь после вашей просьбы обязан буду быть ещё особенно строгим, чтобы не допустить ни у него, ни у других мысли о возможности влияния какой-нибудь протекции и просьбы».

«Ах Боже мой, — сказал он, вскочив с кресла, — так сделайте одолжение, забудьте, что я вам говорил что-нибудь».

«Вы знаете, — отвечал я, — что это невозможно, и поэтому самое лучшее, что вы можете сделать, это рассказать всё сыну вашему, чтобы и он понял, что ему не только нечего надеяться на снисхождение, но он ещё наверное должен ожидать большей строгости, посоветуйте ему лучше приготовиться».