Аденауэр. Отец новой Германии - [202]

Вторая уступка касалась вопроса о том, кто займет пост министра иностранных дел в новом правительстве. С точки зрения свободных демократов, Брентано был фигурой, слишком раболепствующей перед Аденауэром. Он должен был уйти. Об этом договорились быстро; труднее было решить вопрос о преемнике. В ходе долгих переговоров упоминались различные кандидатуры: Хальштейн, Кизингер, Шредер, даже Герстенмайер и Кроне. Однако у всех них находились какие-то недостатки. Хальштейн слишком увлечен идеей европейского федерализма, Кизингер — слишком мягок в отношении Советов, у Герстенмайера слишком плохой характер, а Кроне нужен Аденауэру в бундестаге. Выбор по методу исключения нал на Шредера. Прослышав о происходящем за его спиной торге и решив не дожидаться, пока его попросят освободить место, Брентано предпочел сам написать заявление об отставке. В заявлении содержалась элегантная фраза: «Я не только слышу то, что говорится, но и понимаю то, что не говорится». В частном порядке Брентано позволил себе быть более откровенным: он прямо говорил, что стал жертвенным ягненком, которого Аденауэр не раздумывая бросил на съедение волкам из СвДП.

В конечном счете сделка состоялась: коалиционный договор был подписан. Шредер стал министром иностранных дел, а канцлером по-прежнему остался Аденауэр. 7 ноября он в четвертый раз был избран на этот пост большинством голосов бундестага. Выборы прошли не без осложнений. Среди депутатов широко дебатировалась проблема возраста главы правительства; многие были возмущены «капитуляцией» Менде и его «поворотом на сто восемьдесят градусов». В результате семнадцать членов фракций, составлявших правительственную коалицию, проголосовали против, еще двадцать шесть не приняли участия в голосовании. Особого повода для торжества у Аденауэра не было, но все-таки кабинет во дворце Шаумбург остался за ним, и никто, кроме узкого круга посвященных, не знал о том, что максимум через два года ему, согласно его собственному обещанию, придется его покинуть.

Сформировав кабинет, Аденауэр энергично принялся руководить им. Ничто не говорило о том, что он смирился со статусом «хромой утки»[44]. Он еще больше сосредоточился на проблемах мировой политики. 19 ноября начался его очередной визит в США. Главная цель, которую преследовал Аденауэр, отправляясь за океан, состояла в том, чтобы отговорить Кеннеди от слишком больших уступок в берлинском вопросе. К этому времени до канцлера дошли сведения о том, что госсекретарь США Дин Раек провел серию бесед со своим советским коллегой Андреем Громыко. Самого факта этих бесед было достаточно, чтобы возбудить подозрения со стороны Аденауэра.

При встрече Кеннеди заверил своего западногерманского гостя, что Соединенные Штаты рассматривают берлинский вопрос как приоритетный и решение германского вопроса невозможно без предварительной ликвидации Берлинской стены. Эти фразы буквально ласкали слух канцлера. Однако несколькими днями позже в интервью зятю Хрущева, главному редактору «Известий» Алексею Аджубею, Кеннеди высказал нечто совсем иное: он проявил понимание советского отказа пойти на воссоединение Германии, заявил, что Соединенные Штаты против того, чтобы западные немцы получили доступ к ядерной кнопке, и намекнул на то, что мир в Центральной Европе может быть достигнут на базе компромиссного решения берлинского вопроса, другими словами, при сохранении стены.

Можно понять возмущение и ярость, которые охватили Аденауэра, когда он прочел текст этого интервью. Чему верить: тому, что говорил американский президент ему, или тому, что он изложил в интервью Аджубею? На трудности с пониманием американской политики наложились проблемы со здоровьем. Встречавшие Аденауэра по возвращении из Вашингтона были потрясены его усталым и болезненным видом. Дело было не только в тяжелом ночном перелете через несколько часовых поясов; еще до начала визита у него была повышенная температура, и все время пребывания в Вашингтоне он боролся с тяжелой простудой. Он даже не подозревал, что из обслуживающей его обычно группы врачей одна специалистка, доктор Элла Беббер-Бух, была включена в список сопровождающих его лиц, жила все это время в том же отеле, что и он, причем под вымышленным именем. Ее миссия состояла в том, чтобы консультировать врачей посольства о том, как лечить высокопоставленного и своевольного пациента с тревожным диагнозом «воспаление легких».

Публично было объявлено, что у канцлера обычный осенний грипп, что было явным искажением истины. Аденауэр провел две недели прикованный к постели в своем рендорфском доме. Ходили слухи, что он уже не встанет; дополнительную пищу для них дал тот факт, что первое программное заявление нового правительства было зачитано в бундестаге 29 ноября 1961 года вице-канцлером — не кем иным, как Людвигом Эрхардом.

Однако сплетники вскоре были посрамлены: Аденауэр поправился и снова начал путешествовать. 9 декабря он уже был в Париже. Де Голль лично встретил его в аэропорту Орли и проявил все положенные знаки внимания, однако содержание переговоров с французским президентом не полностью удовлетворило ожидания западногерманского гостя. Его вполне устроило высказывание де Голля о том, что для достижения подлинного, а не формального соглашения с Советами но Берлину время еще не пришло. Он вполне согласился и с мнением, которое высказал де Голль, информируя собеседника о недавней беседе с Макмилланом: если Великобритания хочет войти в ЕЭС, она не должна тащить туда за собой все Содружество, иначе, как выразился французский президент, «это будет уже не Европа». Однако по вопросу о Берлине вспыхнул спор. Аденауэр попросил де Голля «не устраняться» от участия в обсуждении этого вопроса, но встретил неожиданно острую реакцию: он, де Голль, считает, что если США, Великобритания и Западная Германия намерены там капитулировать, то Франция не будет стоять у них на пути, больше он ничего не желает слышать о Берлине. На этой ноте встреча и завершилась. Неудивительно, что Аденауэр, как он об этом написал в мемуарах, был «крайне не удовлетворен» и даже «обижен» такой позицией де Голля.