Ада Даллас - [23]

Отец вылетел в трубу, когда цены на хлопок упали до шести центов, затем мы кое-как выкарабкались и были счастливы, что остались живы. Отдельные картинки тех дней я не могу забыть, как бы ни старался. Холодный ветер из Дакоты проникал сквозь щели в нашу лачугу и свистел в разбитых окнах, которые мы были не в состоянии застеклить. Свиная требуха, черные бобы и жареный кукурузный хлеб — вот и вся наша еда два раза в день. Поскольку мне приходилось босым шагать две мили до остановки школьного автобуса, ноги у меня мерзли, и на них не заживали трещины и болячки. Я носил рубашку, сшитую из мешковины, от которой чесался, не переставая, и джинсы, которые мама стирала и сушила ночью — они были единственными. А по утрам, не на восходе или на рассвете, а раньше, когда кричат первые петухи, когда еще совсем темно, я нес вонючее пойло вонючим свиньям и сгребал сено для нашего единственного мула и старой коровы. У меня стучали от холода зубы и сводило лопатки, а ногами я месил коровьи и мульи лепешки. И всю жизнь все, что я ненавидел, вечно ассоциировалось у меня с коровьими лепешками под ногами.

У большинства мальчишек бывает хоть какая-нибудь мечта, у меня же ее не было. Я хотел лишь выбраться из холодной жижи под ногами. Моим родителям, не знаю, каким образом, удавалось заставить меня ходить в школу, и я знал, что хотя ни адвоката, ни доктора из меня не выйдет, но я скорей умру, чем стану фермером. Поэтому я думал, что буду учителем, и даже начал учиться в Луизианском училище, на северо-востоке штата. Но там оказался один парень, Смайли Сэгрем, у которого была гитара. Он научил меня играть, и мы играли и пели и даже заняли первое место на концерте любителей в Шривпорте. Затем к нам присоединилось еще двое парней, и мы поняли, что можем зарабатывать себе на жизнь, играя в дешевых кабаках или участвуя в местных радиопередачах. Этим мы и занимались несколько лет, пока нас не призвали в армию.

Всю войну я пробыл рядовым и не только не выезжал из Штатов, но и два года подряд сидел в Луизиане. Я даже кое-что подрабатывал игрой в кабаках. Смайли все время был вместе со мной. Затем однажды его забрали из резерва, и через четыре недели он погиб возле Омаха-Бич.

Вот так. Сегодня играешь на гитаре, а завтра тебе суждено умереть. И все, что мы делаем, кажется, сделано вот-вот, а он погиб уже сто лет назад. Раз что-то произошло, оно уже позади. В одном, так сказать, кармане со всем твоим прошлым. Суй руку и тащи оттуда что надо.

Так вот, демобилизовавшись, я нашел четырех ребят, и мы явились в Новый Орлеан, а потом в Сент-Питерс, в центр округа. В Новом Орлеане мы участвовали в утренней передаче, а в Сент-Питерсе играли три раза в день. Мы зарабатывали неплохие деньги, имели хорошеньких девушек и жили преотлично.

И все, что у меня было, заработал я сам. Мне здорово везло, но кое-чего я добился собственным горбом и очень этим гордился.

Однажды вечером мы играли на предвыборном собрании Джо Лемюна. Это был человек Сильвестра, он баллотировался в шерифы. Выборы в сент-питерском округе только назывались выборами, потому что людей Сильвестра выбирали автоматически, но ему нравилось пускать избирателям пыль в глаза. Я пел до и после выступления ораторов. Всем очень понравилось. Даже кандидату оппозиционной партии. Это, кстати, был тоже человек Сильвестра. Сильвестр считал необходимым выпускать в бой двух противников, чтобы все выглядело по-настоящему. Но все заранее знали, кто должен победить.

После собрания мне передали, что Сильвестр хочет меня видеть.

«Для чего?» — недоумевал я, шагая к нему в контору в маленьком одноэтажном домике из желтого кирпича, стоявшем напротив большого трехэтажного белокаменного здания суда со статуей конфедерата у входа. Этим большим зданием Сильвестр правил из маленького.

Я постучал. Прошла целая секунда, пока голос изнутри не велел мне войти.

Над спинкой кожаного кресла виднелся белый затылок Сильвестра. Он сидел, не поворачиваясь.

— Это я, сэр, — сказал я. Он не повернулся. — Это я, Даллас.

Он круто повернулся, и лицо его представилось мне не то лезвием ножа, не то 105-миллиметровкой, не то чем-то таким, что могло быть только лицом Сильвестра Марина.

Он ничего не сказал и лишь оглядел меня с головы до ног, будто говяжью тушу на торгах, чем я, собственно, и был. Только не знал этого.

У меня похолодело внутри, и под взглядом его черных глаз я почувствовал, как слетает с меня одежда: и красного шелка с серебряной бахромой рубашка, и белая пятидесятидолларовая шляпа, и обтягивающие бедра черные брюки. Опять у меня под ногами появились коровьи лепешки.

— Мне сказали… Мне сказали, что я вам нужен. — Носок одного из восьмидесятидолларовых сапог ковырял пол. Я заметил это и, наверное, покраснел.

— Да. — Он говорил тихим, низким голосом, похожим на похоронную музыку. — Нужен.

Он продолжал смотреть на меня. На лице его по-прежнему ничего не отражалось, но я был уверен: он видит меня изнутри, читает мои мысли.

Наконец он сказал:

— Мне понравилось твое выступление, Даллас. И другим тоже. Я уже давно слежу за тобой, и в общем мне нравится, как ты выступаешь.