Ада Даллас - [133]

И пошла моя последняя ночь.

Мне стало страшно, по-настоящему страшно. Но зато я перестал чувствовать себя виноватым.

Может, именно это я всю жизнь искал и к этому стремился. Может, я и хотел понести наказание. А может, я просто хотел заплатить за то, что совершил, а это отнюдь не то же самое, что быть наказанным. Говорят: да, я это купил, дайте мне счет, вот вам деньги. Я несу ответственность за все, что совершил, я признаюсь. И не только признаюсь, я подтверждаю, что все это совершил я, а теперь давайте мне счет. И в этом, возможно, нет большого отличия от того, что говорит священник: «Я глубоко сожалею об оскорблении, нанесенном Тебе…»

Пора было ужинать.

— Что хотите съесть? — спросил один из надзирателей.

И я попросил бифштекс с жареной картошкой и кусок яблочного пирога.

Меня мучил страх. Живот у меня свело, руки дрожали. Я попытался преодолеть этот страх, но ничего не получилось.

— Хотите выпить? — спросил надзиратель.

Он налил виски в бумажный стаканчик — стеклянный мне не доверяли — и просунул его в квадрат перегородки.

Словно огонь пробежал по моим внутренностям, мне стало лучше.

После еды я повеселел. Мясо разрезали заранее и дали мне деревянную вилку, но я и с ее помощью подмел все подчистую. Еще никогда в жизни я не был так голоден.

И так напуган. Страх рос. Зато долгов за собой я не чувствовал. Я привел все в порядок, подытожил все сомнения. Однако страх не отпускал меня, и оставалось только надеяться, что я с достоинством встречу свой конец.

А я не умер. Мне рассказывали, что в действительности ты умираешь еще в ту последнюю ночь, а сама эта штука — всего лишь завершающий штрих, так ведь и случилось с Джорджем.

Но я не умер.

Надзиратели вели себя весьма порядочно. Они были готовы выполнить любую мою просьбу. Попроси я тишины, они не проронили бы ни слова. Они были готовы включить радио, почитать мне или поиграть со мной в карты.

Мы побеседовали о том, о сем, а когда заговорили про футбол, один из них было сказал:

— На будущий год.

Он замолчал, и вид у него был самый разнесчастный.

— Да ладно, — вынужденно рассмеялся я.

Шла ночь. Время и замерло, и летело. Мой мир теперь навечно составила квадратная комната с лампочкой под потолком. И эта вечность иссякала.

— Который сейчас час? — спросил я.

— Двенадцать часов три минуты, — взглянув на часы, ответил надзиратель.

— Хотите еще выпить?

— Конечно.

Мне передали второй бумажный стаканчик.

Буквально через минуту я снова спросил, который час, и мне ответили: «Два пятнадцать», а еще через секунду я посмотрел в окно и сквозь переплеты решетки увидел, что небо чуть-чуть посветлело.

Быстро наступил рассвет. Небо стало серым, но звезды еще сверкали желтыми алмазами. А потом исчезли и звезды, и небо подернулось розовой пеленой. И я смотрел, как в последний раз в моей жизни восходит солнце.

Стив Джексон

Утром я проснулся от кошмаров, которые мучили, давили, терзали мой мозг, и сел на постели. Я был в 703 номере отеля при Капитолии. Теплый, желтый луч солнца лежал поперек кровати. Я взглянул на часы: десять часов двадцать восемь минут. Я вспомнил все.

Двадцать восемь минут назад должны были казнить генерала Роберта Янси. Полмиллиона получасов ушло в ничто с тех пор, как он родился, но последние полчаса тянулись для него дольше, чем все вместе взятые, потому что в начале этого получаса он был еще жив, а в конце мертв уже в течение нескольких минут.

Я снова лег и закрылся подушкой от безжалостного света.

Какой прок от того, что равнодушная (а может, дрожащая?) рука рванула рычаг, вспыхнула красным светом целая панель огней, что-то тихо и безжалостно загудело? Возмездие восторжествовало. Зло наказано. Но кому от этого легче?

Может быть, Янси. Парадоксально, но именно Янси. Ибо он осознал смысл прожитого и принял ответственность за содеянное. Он окинул взглядом свою жизнь и осудил ее. Он заклеймил свои поступки и смирился с их последствиями. Все это я видел в нем, когда накануне посетил его.

А что сделал я?

Вчера вечером я сел в машину и поехал на запад от Нового Орлеана и Батон-Ружа. Ночь стояла безлунная. Я промчался по высокому мосту над темной рекой, через долину, напоенную сладким ароматом, к расплывчатому пятну горизонта. Но горизонт отступал все дальше и дальше. Как я ни убегал, все равно я не мог уйти от мысли о том, что произойдет в окружной тюрьме в десять утра. Поэтому я повернул, не останавливаясь, и помчался обратно на восток, где небо уже начало бледнеть, потом розоветь и наконец заалело. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда я въехал на стоянку при «Капитол-хаузе», вошел, опустошенный и усталый, в вестибюль отеля и зарегистрировался. Поднявшись в номер, я разделся, сбросив одежду прямо на пол, лег и тотчас же уснул.

Но ночью я что-то понял, или решил, или просто до меня дошло, а то и все вместе. Янси помог мне в этом.

Я перестал ненавидеть себя за то, что случилось с Адой. Я сделал выбор, а потом дал задний ход, и это может произойти с каждым.

Я оказался частью того, что адвокаты называют «причинной обусловленностью», которая завершилась смертью на ступенях Капитолия. Но источником этой обусловленности была сама Ада. Возможно, другого конца для нее и не существовало.