Ад - [68]

И вопреки голосам, которые, даже из нашей сокровенной глубины, осуждают то, что я только что осмелился помыслить, подобно выступающей против красоты толпе, вопреки учёному, который, признавая, что мир есть галлюцинация, добавляет, без доказательства, что это «истинная галлюцинация» — я говорю, что бесконечность и вечность мира есть два ложных бога. Именно я придал вселенной эти чрезмерные свойства, которые я имею в себе (необходимо, чтобы я их ей придал, поскольку если бы даже она их имела, я бы не смог удостовериться в её неоспоримости, и я бы их добавил из моей собственной сущности к тому ограниченному отображению, которое я имею о ней). — Ничто не имеет преимущества перед абсолютом, говорящим о том, что я существую и что я не могу выйти из себя самого, и что всё: пространство, время, мышление, есть лишь способы мне представить себе реальность, и я их воспринимаю как неопределённые возможности.

Со своего рода содроганием я обнаружил в серьёзной книге это толкование криков человечества, которые дошли до меня. Человеческое сердце кровоточило и было распростёрто сквозь холодные и расчётливые строки немецкого писателя. Возможно, и нужна определённая значительность, чтобы преодолеть видимость и чтобы понять грандиозные формулы истины, очищенные таким образом. Но я заявляю, что эти слова есть самые великолепные, которые я когда-либо внушал людям, и что они превращают книгу философа из Кёнигсберга[55] в произведение, которое больше всего приближается к истинной библии. Слова Иисуса Христа, произнесённые, чтобы поучать общество в соответствии в правилами благородства, при сравнении представляются поверхностными и утилитарными.

Это важно, это значительно и существенно — вырвать из замалчивания истинные слова, поставить разум на достойное его место, восстановить истину. Речь идёт не о напрасном обсуждении формул, а о пугающей личной проблеме, которая меня целиком интересует, о вопросе жизни и смерти для меня, о великом суде без обжалования, в который я вовлечён.

*

Всё есть во мне, и не имеется судей, и не имеется границ, и не имеется пределов для меня. Dе рrоfundis, усилие, чтобы не умереть, спад желания с его возносящимся криком, всё это не прекращается. Именно при безмерной свободе осуществляется непрерывное действие человеческого сердца (всегда нечто другое, всегда!). И это такая экспансия, что сама смерть ею устраняется. Ибо смог бы я вообразить мою смерть иначе, чем выйдя из себя самого и считая, будто я был не самим собой, а другим?

Каждый из нас не умирает… Каждое человеческое существо одиноко в мире. Это представляется абсурдным, противоречивым, когда высказывается подобная фраза. И, однако, это именно так… Но имеется много человеческих существ, таких как я… Нет, так невозможно сказать. Говоря так, мы оказываемся рядом с истиной в своего рода абстракции. Возможно сказать лишь одну вещь: Я одинок.

И именно поэтому мы не умираем.

В настоящее время, будучи полностью согбенным тем вечером, тот мужчина сказал:

«После моей смерти жизнь продолжится. Будут существовать все подробности мира, которые безмятежно окажутся на тех же местах. Будут существовать все следы моего пребывания, которые постепенно умрут, пустота после моего пребывания, которая снова закроется.»

Он ошибался. Он ошибался, говоря так. Он унёс с собой всю истину. Однако мы, мы увидели, как он умирал. Он умер для нас, для него — нет. Я сознаю, что в этом заключается ужасающая истина, которую трудно достигнуть, чудовищное противоречие, но я держусь за оба эти конца, ища ощупью, в каком бесформенном бормотании это будет выражено. В чём-то вроде следующего: «Каждое человеческое существо есть вся истина…» Я возвращаюсь к только что оглашённым словам: Каждый из нас не умирает, потому что он одинок; только другие умирают. И эта фраза, которая с трепетом изливается с моих губ, одновременно зловещая и радостная, возвещает, что смерть есть ложный бог.

Но остальное? Если допустить, что я обладаю всесильной мудростью, чтобы освободиться от навязчивой идеи о моей собственной смерти, останется смерть других и смерть стольких чувств и ласки. Не восприятие истины изменит страдание; ибо страдание есть, как и радость, абсолют.

И однако!.. Бесконечное величие нашего бедствования смешивается со счастьем — счастьем высокомерным и леденящим. Ведь не от гордости и не от радости я начинаю улыбаться при первых проблесках рассвета, около лампы, осаждаемой лазурью, по мере того, как я мысленно представляю себя во вселенском одиночестве…

XV

Впервые она предстаёт передо мной в трауре, и в этом чёрном одеянии её молодость сияет больше, чем когда-либо.

Отъезд близок. Она смотрит по сторонам, чтобы ей ничего не забыть в этой комнате, приведённой в порядок для других, комнате уже неопределённого вида, покинутой.

Дверь открылась, и в то время как молодая женщина, заканчивавшая своё необременительное занятие, подняла голову, в залитом солнцем проёме приоткрытой двери появился мужчина.

«Мишель! Мишель! Мишель!» — восклицает она.

Она протянула руки, и, сделав неуверенный жест, сосредоточив всё внимание на нём, оставалась несколько секунд неподвижной, подобная свету.