Ад - [49]

«Архитектура!.. Что же мне известно! Вот, например… Огромная площадь: полотнище, равнина из необъятных плит, наброшенная на высоты города со стороны окрестностей. Потом начинается портик. Возникают колонны. Скоро они теснят друг друга, размножаются, вызывают головокружение, такие высокие, что их внушительные ускользающие ряды делают их с виду как бы редеющими на их вершинах и что крыша кажется мраком вечера или ночи. Так покрыта четверть площади. Это подобно колоссальному и широко открытому дворцу, облечённому своего рода полуестественной значительностью, достойному принимать как гостей восходящее солнце, заходящее солнце. Ночью необъятный и тусклый лес роняет на его каменную землю щедрый рассеянный свет: северное сияние небесного сюда ламп.

«Именно там внутри сосредоточивается значительная часть общественной деятельности: перемещение и уличное движение, биржа, искусство, выставки, церемонии. Толпа там кишит и образует волнения и течения, которые медленно завихряются к перекрёсткам, и взгляд теряется в этом, в мечте о вертикальных линиях.

«Сбоку колоннада падает сверху вниз отвесно в другой квартал города, подобно утёсу. Всё это не имеет стиля. Необъятная архитектура предстаёт в простоте. Но пропорции настолько обширны, что они растягивают взгляды и пронизывают сердце.»

Я пристально смотрел на него, на этого человека, в котором час от часу возрастала омертвелость плоти, и вдруг я заметил его шею. Она была широкой, раздутой своего рода существом, которое увеличивалось там… В то время, как он говорил, глубоко, в глубине, в темноте рта, почти можно было бы его увидеть!

«Издали, — продолжил он, — если прибыть по железной дороге, то видно было, что колоннада возведена на горе, а со стороны, проивоположной линии входных портиков, лестница спускается на равнину садов. Эта лестница! Она не похожа ни на что существующее, только если, может быть, на руины пирамид Египта. Она такая широкая, что нужен один час, чтобы пробежать одну её ступень в ширину. Она опутана подъёмниками, которые поднимаются и которые опускаются как тонкие цепочки; она усеяна движущимися платформами, грузовыми подъёмниками и поездами. Это лестница большая как гора, природа, терзаемая на квадратных километрах, переделанная по техническому чертежу, представленная в гармонии — ибо, с высоты или снизу, можно объять эту лестницу одним взглядом — а также в высшей степени искусно украшенная высеченными скульптурами; блоки, целые холмы, которые нависают над ней и возвышаются над ней, перемещаются со странной живостью: это статуи… Эта неопределённая полированная ровная высота, которая поворачивается и наклоняется сообразно изогнутости, чего не понимают сначала, — это рука.»

У него был проникновенный голос, который возвещал и который в самом деле давал представление о красоте его грёзы.

Он продолжал говорить о великолепных вещах, между тем как всего несколько дней отделяли его от гроба. А я, который его рассеянно слушал, потрясённый главным образом противоположностью его тела и его души, я хотел бы знать, известно ли ему…

«Скульптор это ребёнок: элементарные идеи, чистые, с простыми твёрдыми линиями, и всё из одного куска. Затруднительным является идеал, которого он добивается, почти безоружный перед банальностью, со своим рудиментарным рабочим инструментом. Скульпторы это дети, и мало кто из скульпторов чудо-ребёнок.»

Он разыскал статуи в своей грёзе:

«Необходимо, чтобы скульптурное произведение было бы драматическим, театральным, даже когда оно представляет собой единственный персонаж. Я не понимаю «бюст», в котором не больше души, чем в конечностях, и который есть выражение в камне картины, являвшейся бы более правдивой, — ибо картина, как и натурщик, обладает тенью.»

Казалось, что он смотрел и говорил о том, что видел:

«Мраморная статуя Грехопадения. Где эта неподвижность всё время попадается?

«Выдающийся сюжет скульптуры: обожаемое существо, которое потеряли, приподнимающее могильную плиту и показывающее вам своё лицо. Это человеческое лицо является одновременно бесконечно желанным и ужасающим — по причине его самого и по причине его смерти. Оно, как труп, выделяется из глубины земли, и однако оно находится под открытым небом, потому что оно тут, и потому что на него смотрят. За тенью головы, тень руки, приподнимающей плиту.

«Я не знаю, это умерший или умершая; это голова дорогого существа, черты которой представляют для сердца хватающую за душу жизнь, изображение которой олицетворяет чудо быть добрым; но она неподвижна и грязна как земля, и хотя и направлена на вас, она ничего не слышит. Рот улыбается, и это невыразимая смесь любви и ужаса — потому что это её улыбка, но это также гримаса последней секунды агонии. Чем увлажнён улыбающийся рот?… На какой мир бесконечно малых, на какое сильное ледяное дуновение он полуоткрыт? Глаза расплывчато плачут, но это также нечто разжиженное. Думается о воспоминании, печать которого остаётся на этом облике, о теле, которое под ней. Тело, одинокое во тьме, туманное, исчезающее, рассыпающееся, в тайниках земли; а голова тут, белая, вечный остаток, который держится на поверхности, который приближается, который смотрит на вас, который обращает к вам свою улыбку и свою гримасу… Доброе ужасное чудовище, которое приоткрывает пасть гробницы, которое из неё выходит, как друг, которое в ней остаётся, как враг!..»