Абу Нувас - [67]

— Это писал великий ученый Галенус, который прославился как отец науки врачевания, но был сведущ во всем, а также в науке о звездах. А если ты хочешь постигнуть науку о звездах, тебе нужно учить геометрию, уметь чертить круги и делить их на равные части, чтобы знать, в каком доме находится та или иная планета. Вот, например, если Зухра в доме Солнца, то гороскоп благоприятен для тех, кто родился под знаком девы, и неблагоприятен для родившихся в созвездии Рака.

Хасану нравились объяснения Рузбиха, но вычисления и чертежи были непонятны и утомляли. Он спрашивал: «А почему у двух звезд Симак одна называется „Копьеносец“, а другая „Безоружный“?» Рузбих терпеливо объяснял: «Потому что перед звездой Симак Копьеносец находится еще одно небольшое светило, наподобие оружия, а Безоружный не имеет при себе другой звезды».

Хасан пытался сосредоточиться, взяв в руки огромный циркуль и склонясь над тахтом-столиком, где он чертил по указаниям Рузбиха, но ему чудились на карте звездного неба иные созвездия, а нарисованные черной тушью Дева, Стрелец, Рак, Копьеносец сливались, оживали. Ему хотелось сложить стихи о звездном ночном небе, однако Рузбих не желал брать деньги даром и все толковал о способах чертить гороскопы, о влиянии небесных тел на судьбу, о расположении звезд и строении земли и четырех элементах.

— Древние учат, — говорил он, — что около центра четырех стихий лежит некий огненный куб или шар, обладающий первородным единством, а некоторые утверждали, что все происходит из воды и в воду распускается. А по-моему, — да и некоторые старые философы так считают, — основа жизни вечно пылающий огонь, как Солнце и планеты.

Хасан со смехом прерывал его:

— Это потому, что ты перс, и в тебе говорит кровь огнепоклонников.

Рузбих еще больше выкатывал глаза:

— Если бы я не знал, что твоя мать родом персиянка и что ты просто шутник, подумал бы, что ты доносчик Хамдавейха. Уже мой отец был правоверным мусульманином и никогда не проявлял небрежения ни в посте, ни в молитве, как и я.

— Будто бы, — дразнил его Хасан. — А как же вино? Ведь Аллах запретил его, да и твои занятия науками древних тоже далеки от веры и ислама.

Рузбих сердился, кричал, что в людях нет ни уважения, ни благодарности, но потом они мирились. Астролог приказывал рабу принести вина, а Хасан говорил ему свои новые короткие стихи, в основном об охоте, в легком размере реджез. Их он чаще всего складывал экспромтом, когда приходил в дом хозяина Инан.

На учение оставалось мало времени. Хасан знакомился с багдадскими поэтами и литераторами, слушал новые стихи и особенно старался запомнить изречения древних мудрецов, которые были тогда в моде. У Рузбиха он иногда встречал персов и сирийцов, многие из них служили в диванах, хорошо знали арабский язык и могли истолковать, а то и перевести отрывки из знаменитых книг «первого учителя» Аристотелиса — «Поэтики» и «Риторики», или красноречия.

Хасан даже попросил Юханну — благообразного старика-сирийца, читать с ним книгу «Поэтика» и записывал под его диктовку по-арабски: «Достоинство словесного выражения — быть ясным и не быть низким. При суждении же о том, хорошо или нехорошо кем-либо что-либо сказано или сделано, следует обращать внимание не только на самое деяние или слово, смотря, хорошо оно или дурно, но и на лицо действующее или говорящее».

Многое в этих рассуждениях оставалось неясным, некоторые места казались скучными. — Степные арабы изъясняются красноречивее и выразительнее, — говорил он Юханне.

Но тот лишь пожимал плечами:

— Степные арабы не знают логики и риторики, их красноречие лишь выражает их дикость.

— Стихи наших древних поэтов хороши, если не считать, что они часто повторяются и заимствуют друг у друга мысли и слова.

— Их стихи хороши для кочевой жизни, а если бы ты слышал стихи великого поэта греков Гомеруса! — и Юханна, полузакрыв глаза, произносил непонятные слова, с трудом истолковывая их по-арабски.

Теперь Хасан пожимал плечами: «Но ведь это те же стихи, что и у арабов, — нападение, войны и похвальба кочевников, только наши странствовали по пустыне, а те — по морю!»

Возмущенный Юханна умолкал и обычно больше не спорил с учеником.

Теперь Хасан чувствовал себя в Багдаде своим. Робость и тоска первых дней прошли. Мало-помалу он привыкал к шумному городу, не путался в его бесчисленных улицах, хотя еще не раз бывало, что он не мог найти выход в каком-нибудь из рынков. Рынки влекли его постоянно обновляющейся пестротой. И каждый рынок показывал свое — в узких рядах торговцев бумагой и книгами и переписчиков пахло кожей переплетов; здесь могли одеть книгу и в простую коричневую одежду без всяких украшений, могли украсить тонкую телячью кожу изящным узорным тиснением и позолотить его, вставить в переплет мелкий жемчуг и рубины, переписать любую книгу самым красивым и ясным почерком, сделать рамку из переплетающихся линий, позолотить бумагу, покрыть ее узором из анемонов и роз.

Переплетчики и мастера, разрисовывающие бумагу, казались Хасану волшебниками. Он подолгу следил за работой золотильщиков и чеканщиков, делавших медные и серебряные уголки и застежки для фолиантов. Правда, купить такую богатую книгу он не мог, к тому же чаще всего так украшали Коран по заказу какого-нибудь богатого купца. На этом ранке всегда царила тишина, покупатели вежливо называли знакомых мастеров по кунье, прозванию, которое умельцы получали так же, как поэты — Абу-ль-Хасан, Абу Али, Абу Разин. Здесь не бывало ни ругани, ни драк.