Абсурдистан - [108]

— Это самая лучшая причина, Миша. В наши дни, если у вас нет природных ресурсов, вам нужен Европейский банк реконструкции и развития. Вам нужны «Келлог, Браун и Рут». Если бы только мы могли войти в американский список из десяти стран и процветать, как Египет и Иордания! Или Израиль.

— Почему вы убили Сакху Демократа? — закричал я. — Он же не был просто каким-то третьесортным крестьянином. Он был одним из нас.

— Сакху убили федеральные войска, а не ГКВПД.

— Вы спланировали это вместе со свани. Первым делом вы избавились от демократов.

— Много проку от них было! Гнилая интеллигенция. Не могли зашнуровать собственные туфли. Что это вы делаете, Миша? О, ради бога! Перестаньте! Мужчины не плачут. Вы выглядите смешным. Такой большой мужчина весь в слезах… Что бы сказала Нана, если бы увидела это?

Меня сотрясали рыдания, и слезы лились, как фонтаны нефти, гак и не материализовавшиеся. Я все еще слышал тихое блеяние Сакхи, его последние слова, обращенные ко мне. «Мишенька, пожалуйста. Скажите, чтобы они остановились. Они послушаются такого человека, как вы. Пожалуйста. Скажите что-нибудь».

Мистер Нанабрагов подошел ко мне. Он поднял руки, словно хотел меня обнять, но они судорожно дернулись и опустились. Он стоял, безмолвно подергиваясь.

— Миша, — сказал он. — Не забирайте у меня мою Нану.

— Что?

Его глаза наполнились слезами, в них играли радуги.

— Вы не понимаете, каково мне было без нее, — продолжал он, сопя носом. — Когда она была в Нью-Йоркском университете, а Буби изучал этническое музыковедение в Калифорнийском университете, мне было не для чего… не для чего жить. Такие люди, как ваш отец и я, — мы принадлежим к другому поколению. Семья — вот что мы знаем. Мы не можем жить так, как теперь живут люди: один ребенок в Сан-Диего, другой в Лондоне, третий в Калифорнии. — Он вытер глаза.

— Но вы же, конечно, не собираетесь оставить ее здесь, — сказал я.

— Вы можете остаться оба. Стать мужем и женой. После русской бомбежки на следующей неделе все утрясется. Вот увидите. Я отдам вам часть сигаретного бизнеса, — впрочем, вы и не нуждаетесь в части чего бы то ни было.

— Но мы здесь умрем, — возразил я, вытирая нос.

— Не обязательно. Разве вы не понимаете? Я сделаю все, чтобы ее удержать. Вы — сын своего отца. Он убил американца только для того, чтобы вы не смогли его покинуть.

Чайки кружили совсем низко над мертвой овцой, и официанты «Дамы с собачкой» хватались за свои пистолеты. Я вспомнил, как чайка атаковала британского ребенка на видеопленке, запечатлевшей убийство моего отца. Куда бы я ни попал — всюду хищные птицы высматривали добычу. Я взглянул на небо, серое от дыма — от черного дыма жаровни «Дамы с собачкой» и от завесы над городом, в котором все еще полыхали пожары.

— Миша, — обратился ко мне Нанабрагов. — Миша, как вы можете меня винить? Ваш отец убил оклахомца, чтобы быть уверенным, что вы не сможете вернуться в Нью-Йорк.

— Я знаю, — сказал я просто.

— Он хотел удержать вас возле себя. Он так скучал без вас. Разве есть что-нибудь важнее отцовских объятий?

— Ничего, — прошептал я.

И тут мистер Нанабрагов бросился мне на шею, плача и дергаясь. От них по-прежнему несет прогорклым потом, от наших стариков. Несмотря на все французские одеколоны и увлажняющие гели, этот запах под мышками неистребим.

— Миша! — вскричал мистер Нанабрагов. — Вы должны обещать, что не отберете у меня мою Нану.

Я чувствовал, как он судорожно дергается в одном ритме с замедляющимся биением моего сердца.

— Я очень рассержусь, если вы это сделаете, Миша, — сказал он. — Так что вы должны мне обещать, что она не уедет.

Я почувствовал его горькую слюну у себя на затылке.

— Обещаю, — ответил я.

Глава 42 ЖВАЧКА И КОКА-КОЛА

Мы отбыли через несколько дней. Было девятое сентября. День был светлый, дышалось легко, и все говорило об избавлении от летнего зноя. Вокзал находился на Террасе Свани, но мы не приняли никаких мер предосторожности. Блокпосты федеральных сил и ГКВПД полностью исчезли, и граждане свани и сево могли, пошатываясь, беспрепятственно разгуливать где угодно и умереть на той террасе, где им вздумается.

Мы стояли в зале ожидания под выцветшим портретом диктатора свани Георгия Канука, на чьей серьезной старческой физиономии один комментатор написал: «ТЕРРОРИСТ № 1», а другой — «ОТЕЦ НАЦИИ». Мать Наны тайком выбралась из дома, чтобы с нами попрощаться. Вдали от своего двора и кухни она была совершенно другим человеком, толковым и эмоциональным. Полуденное солнце тронуло ее бледные щеки домашней затворницы. Хотя она лила слезы по поводу отъезда дочери, делала она это с тайным восторгом.

— Благослови вас Бог, — повторяла она мне и Нане. — В Брюсселе, в Нью-Йорке, куда бы вы ни попали. Бог будет следить за вами отеческим оком.

— Скажи папе, что у меня разрывается сердце, — попросила Нана. — Скажи, что я вернусь, как только закончится война, так что, может быть, им следует поторопиться и свернуть ее к рождественским каникулам. Между прочим, на счете в городском банке остались деньги? Я еще не заплатила университетскому казначею.

Госпожа Нанабрагова вытерла слезы.

— Ты теперь с Мишей, — сказала она, указывая на то место, где у меня был бумажник. — Миша будет тебе отцом, и в его колодце всегда найдется для тебя вода. — Мать и дочь улыбнулись и обняли друг друга.