Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - [32]

Мы хранили молчание, пока Тед переваривал.

Потом он упаковал костюм в чемодан, поспешил к ожидавшей его машине и ретировался.

Минуты две все сидели тихо. Не знали, что сказать, оно и понятно. А потом мама начала смеяться.

И тогда нас всех попустило.

Две тысячи индейцев захохотали одновременно.

Мы хохотали и хохотали.

Это был самый великолепный звук, какой мне доводилось слышать.

И тут я понял, что индейцы, конечно, пьяницы, и мрачнюги, и места своего у них нет на земле, и сумасшедшие, и жестокие, но, черт меня подери, мы умеем смеяться.

Когда дело касается смерти, мы знаем, что смех и слезы – почти одно и то же.

Так, смеясь и плача, мы попрощались с моей бабушкой. А прощаясь с одной бабушкой, мы прощаемся с ними всеми.

Каждые похороны – это похороны для всех нас.

Мы живем и умираем вместе.

Все мы смеялись, когда мою бабушку опускали в землю.

И все мы смеялись, когда могилу засыпали землей.

И все мы смеялись, когда пешком, на машине или на лошади возвращались в свои дома – свои одинокие, одинокие дома.

Валентинка

Через несколько дней после того, как я подарил Пенелопе самодельную валентинку (а она сказала, что забыла про День святого Валентина), лучший папин друг Юджин был застрелен в лицо на стоянке супермаркета в Спокане.

Пьяного в стельку Юджина застрелил один из его хороших друзей Бобби, тоже такой пьяный, что едва вспомнил, как спускал курок.

Полиция считает, что Юджин и Бобби поссорились из-за последнего глотка спиртного в бутылке.

Когда Бобби протрезвел настолько, чтобы осознать содеянное, он только и мог, что повторять имя Юджина, – снова и снова, будто это могло его как-то вернуть.

Спустя несколько недель Бобби повесился на тюремной простыне.

Мы даже не успели простить его. Он сам наказал себя за грехи.

Папа ушел в свой легендарный запой.

Мама каждый божий день ходила в церковь.

Сплошная попойка и Бог, попойка и Бог, попойка и Бог.

Мы потеряли бабушку и Юджина. Сколько еще потерь предстоит?

Я чувствовал себя тупым и беспомощным.

Я нуждался в книгах.

Я жаждал книг.

И всё рисовал, рисовал и рисовал карикатуры.

Я злился на Бога, злился на Иисуса. Они надо мной издевались, поэтому и я издевался над ними.

Я искал рисунки, которые мне помогут. Слова, которые мне помогут.

И открыл словарь на статье «Горе».

Я хотел найти про горе всё, что только возможно. Хотел понять, почему или зачем моей семье выпало столько печали.

И потом нашел ответ.

Так вот, Горди подсказал мне книгу, написанную чуваком, который знал ответ.

Это был Еврипид, греческий писатель пятого века до нашей эры.

Древний старикан, однако.

В одной из его пьес Медея говорит: «Печали горше нет, чем утрата родной отчизны».

Я прочитал и подумал: «Ну вот же, конечно, блин. Мы, индейцы, потеряли ВСЁ. Мы потеряли нашу отчизну, потеряли наши языки, потеряли наши песни и танцы. Мы потеряли друг друга. Мы только и делаем, что теряем, только и умеем, что быть потерянными».

Но есть и нечто большее.

Ведь Медея чувствовала себя такой сломленной, такой преданной, что убила собственных детей.

Настолько безрадостным казался ей мир.

И после похорон Юджина я склонен был с ней согласиться. Я запросто мог бы убить себя, убить маму и папу, птиц, деревья, убить кислород в воздухе.

И больше всего на свете я хотел убить Бога.

Мир для меня был безрадостен.

Даже сказать не могу, где я брал силы вставать каждое утро. И всё же вставал. Вставал и шел в школу.

Ну, вообще-то нет, это не совсем правда.

Я был так подавлен, что подумывал бросить Риардан.

Вернуться в Уэллпинит.

Я винил себя во всех этих смертях.

Я навлек проклятие на свою семью. Я предал племя и сломал что-то внутри нас, и теперь меня наказывают.

Нет, наказывают моих близких.

Сам-то я жив-здоров.

И вот после пятнадцати или двадцати прогулов я сидел в кабинете общественных наук миссис Джереми.

Миссис Джереми – старая карга, преподающая в Риардане тридцать пять лет.

Я доволок себя до классной комнаты и сел на заднюю парту.

Она сказала:

– О, надо же, у нас нынче редкий гость. Это Арнольд Спирит. Вот не думала, что вы всё еще учитесь в нашей школе.

Класс молчал. Все были в курсе, что у нас в семье горе. Училка что, насмехается надо мной?

– Что вы сказали? – переспросил я.

– Нельзя столько уроков пропускать, – сказала она.

Будь у меня сил побольше, я бы противостоял ей. Обозвал бы ее по-всякому. Подошел бы и дал ей пощечину.

Но сил не было, совсем.

И тогда Горди встал на мою защиту.

Он поднялся с учебником в руках и грохнул им о парту.

Блямс!

Он казался таким могучим. Как воин. Он встал на мою защиту совсем как Рауди когда-то. Рауди, конечно, книгу швырнул бы в училку, а потом надавал ей.

Горди выказал немалую храбрость, и этой храбростью вдохновил остальных.

Пенелопа встала и тоже бросила учебник.

Потом и Роджер встал и бросил свой.

Блямс!

Потом и остальные члены баскетбольной команды.

Блямс! Блямс! Блямс! Блямс!

Миссис Джереми всякий раз дергалась, будто ее пнули в промежность.

Блямс! Блямс! Блямс! Блямс!

А потом весь класс поднялся и покинул кабинет.

Такая вот спонтанная демонстрация.

Наверное, даже наверняка, я должен был выйти с ними вместе.

В этом было бы больше поэзии. Больше смысла. И, может, мои друзья должны были сообразить, что оставили в классе, собственно, ПРИЧИНУ СВОЕГО ПРОТЕСТА, черт подери!