Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - [32]
Мы хранили молчание, пока Тед переваривал.
Потом он упаковал костюм в чемодан, поспешил к ожидавшей его машине и ретировался.
Минуты две все сидели тихо. Не знали, что сказать, оно и понятно. А потом мама начала смеяться.
И тогда нас всех попустило.
Две тысячи индейцев захохотали одновременно.
Мы хохотали и хохотали.
Это был самый великолепный звук, какой мне доводилось слышать.
И тут я понял, что индейцы, конечно, пьяницы, и мрачнюги, и места своего у них нет на земле, и сумасшедшие, и жестокие, но, черт меня подери, мы умеем смеяться.
Когда дело касается смерти, мы знаем, что смех и слезы – почти одно и то же.
Так, смеясь и плача, мы попрощались с моей бабушкой. А прощаясь с одной бабушкой, мы прощаемся с ними всеми.
Каждые похороны – это похороны для всех нас.
Мы живем и умираем вместе.
Все мы смеялись, когда мою бабушку опускали в землю.
И все мы смеялись, когда могилу засыпали землей.
И все мы смеялись, когда пешком, на машине или на лошади возвращались в свои дома – свои одинокие, одинокие дома.
Валентинка
Через несколько дней после того, как я подарил Пенелопе самодельную валентинку (а она сказала, что забыла про День святого Валентина), лучший папин друг Юджин был застрелен в лицо на стоянке супермаркета в Спокане.
Пьяного в стельку Юджина застрелил один из его хороших друзей Бобби, тоже такой пьяный, что едва вспомнил, как спускал курок.
Полиция считает, что Юджин и Бобби поссорились из-за последнего глотка спиртного в бутылке.
Когда Бобби протрезвел настолько, чтобы осознать содеянное, он только и мог, что повторять имя Юджина, – снова и снова, будто это могло его как-то вернуть.
Спустя несколько недель Бобби повесился на тюремной простыне.
Мы даже не успели простить его. Он сам наказал себя за грехи.
Папа ушел в свой легендарный запой.
Мама каждый божий день ходила в церковь.
Сплошная попойка и Бог, попойка и Бог, попойка и Бог.
Мы потеряли бабушку и Юджина. Сколько еще потерь предстоит?
Я чувствовал себя тупым и беспомощным.
Я нуждался в книгах.
Я жаждал книг.
И всё рисовал, рисовал и рисовал карикатуры.
Я злился на Бога, злился на Иисуса. Они надо мной издевались, поэтому и я издевался над ними.
Я искал рисунки, которые мне помогут. Слова, которые мне помогут.
И открыл словарь на статье «Горе».
Я хотел найти про горе всё, что только возможно. Хотел понять, почему или зачем моей семье выпало столько печали.
И потом нашел ответ.
Так вот, Горди подсказал мне книгу, написанную чуваком, который знал ответ.
Это был Еврипид, греческий писатель пятого века до нашей эры.
Древний старикан, однако.
В одной из его пьес Медея говорит: «Печали горше нет, чем утрата родной отчизны».
Я прочитал и подумал: «Ну вот же, конечно, блин. Мы, индейцы, потеряли ВСЁ. Мы потеряли нашу отчизну, потеряли наши языки, потеряли наши песни и танцы. Мы потеряли друг друга. Мы только и делаем, что теряем, только и умеем, что быть потерянными».
Но есть и нечто большее.
Ведь Медея чувствовала себя такой сломленной, такой преданной, что убила собственных детей.
Настолько безрадостным казался ей мир.
И после похорон Юджина я склонен был с ней согласиться. Я запросто мог бы убить себя, убить маму и папу, птиц, деревья, убить кислород в воздухе.
И больше всего на свете я хотел убить Бога.
Мир для меня был безрадостен.
Даже сказать не могу, где я брал силы вставать каждое утро. И всё же вставал. Вставал и шел в школу.
Ну, вообще-то нет, это не совсем правда.
Я был так подавлен, что подумывал бросить Риардан.
Вернуться в Уэллпинит.
Я винил себя во всех этих смертях.
Я навлек проклятие на свою семью. Я предал племя и сломал что-то внутри нас, и теперь меня наказывают.
Нет, наказывают моих близких.
Сам-то я жив-здоров.
И вот после пятнадцати или двадцати прогулов я сидел в кабинете общественных наук миссис Джереми.
Миссис Джереми – старая карга, преподающая в Риардане тридцать пять лет.
Я доволок себя до классной комнаты и сел на заднюю парту.
Она сказала:
– О, надо же, у нас нынче редкий гость. Это Арнольд Спирит. Вот не думала, что вы всё еще учитесь в нашей школе.
Класс молчал. Все были в курсе, что у нас в семье горе. Училка что, насмехается надо мной?
– Что вы сказали? – переспросил я.
– Нельзя столько уроков пропускать, – сказала она.
Будь у меня сил побольше, я бы противостоял ей. Обозвал бы ее по-всякому. Подошел бы и дал ей пощечину.
Но сил не было, совсем.
И тогда Горди встал на мою защиту.
Он поднялся с учебником в руках и грохнул им о парту.
Блямс!
Он казался таким могучим. Как воин. Он встал на мою защиту совсем как Рауди когда-то. Рауди, конечно, книгу швырнул бы в училку, а потом надавал ей.
Горди выказал немалую храбрость, и этой храбростью вдохновил остальных.
Пенелопа встала и тоже бросила учебник.
Потом и Роджер встал и бросил свой.
Блямс!
Потом и остальные члены баскетбольной команды.
Блямс! Блямс! Блямс! Блямс!
Миссис Джереми всякий раз дергалась, будто ее пнули в промежность.
Блямс! Блямс! Блямс! Блямс!
А потом весь класс поднялся и покинул кабинет.
Такая вот спонтанная демонстрация.
Наверное, даже наверняка, я должен был выйти с ними вместе.
В этом было бы больше поэзии. Больше смысла. И, может, мои друзья должны были сообразить, что оставили в классе, собственно, ПРИЧИНУ СВОЕГО ПРОТЕСТА, черт подери!
