Абортная палата - [5]

Когда-то он очень любил эти четверги, радовался им, нырял в пестроликую толпу, спорил об искусстве, пил и целовался со всеми, упоенно показывал новые работы, жарил шашлыки в камине на углях, но с годами радость потускнела, споры начали повторяться, старые знакомые надоели, новые как две капли воды походили на старых, упоение творчеством превратилось в объект для циничных шуток, да и хвастать стало нечем — не головами же Ильича? Но отменить четверги было не в его силах: народ, как и прежде, валил в мастерскую — кто на даровую выпивку, кто на легкодоступных баб, кто на обманчивый блеск интересной жизни. А он бродил среди них этаким Федей Протасовым, пил, спорил, скучал, вытряхивал окурки из пепельниц, стаканов, цветочных горшков и простертых к народу ладоней вождя и, невзирая на отчужденность, осознавал себя частью этого почти ритуального непотребства. Лия была на его четвергах несколько раз и не скрывала своих восторгов: для нее все там было новым, увлекательным, полным смысла. Но сегодня она только отрицательно затрясла головой, и пальцы его вновь ощутили внятное: «Нет, нет, нет». На его вопросительный взгляд она залепетала сбивчиво:

— Я маме обещала... надо сходить с ней... в одно место, ты все равно не знаешь... Она давно просит, а я все откладываю...

Тут стрелка его химического индикатора так отчаянно забилась на указателе лжи, что ее зашкалило к чертям. Она еще никогда его не обманывала — или это он так обманывал себя?

— Случилось что-нибудь?

Зрачки прыгнули куда-то в угол и вернулись к нему усмиренные:

— Что могло случиться? Все в порядке.

— Так я позвоню вечерком, попозже, ладно?

Что это — она испугалась? Или ему уже мерещатся всякие страхи?

— Нет, нет, не звони. Я сама позвоню, если смогу.

Электрические вспышки под пальцами уже не упорствовали, они смиренно умоляли: «Не надо, не спрашивай, отпусти, не мучай, ну пожалуйста, отпусти!» Сам себя не узнавая, он послушался, сжалился, отпустил — убрал руку и взглянул на часы:

— О, господи, пора бежать! Там ведь Юзик ждет: я обещал, что помогу ангела на кладбище свезти!

И оба заторопились прощаться, сминая неловкость первой лжи поспешными, уже ничего не значащими поцелуями.

В полутемном коридоре, заставленном всяким хозяйственным хламом, их поджидала засада: бабушка с хриплым клекотом выскочила из-за холодильника, размахивая на лету бумазейными крыльями. Ее позывные однозначно требовали немедленного вмешательства. Речь шла о жизни и смерти, так что Лия поволокла ее в глубь квартиры, даже не попрощавшись. Что это — он успел стать недоверчивым ревнивцем, или она впрямь была рада прервать разговор на полуслове?

Глава третья

Памятник в такси не влез, был слишком громоздок — пришлось искать левый грузовик. Юзик постарался на славу, так что денежная заказчица была довольна. Юзик всегда так: ничего вполсилы, — или отдача до конца, или из рук вон плохо.

Виктор погладил шероховатый серый камень — линии были такие живые, что, казалось, он должен быть теплым. Камень оказался холодным, как ему и было положено, но что-то в этом угловатом ангеле, вполоборота приникшем к подножию креста, манило к себе неотступно, так что глаз было не оторвать.

Виктор всмотрелся пристальней — конечно, опять Алина, даже не ясно в чем; скорей всего, в пронзительно-печальном склоне крыльев (о, господи — крыл!), хоть у настоящей Алины ни крыл, ни крыльев не было и в помине. Ах, Алина, Алина — падший ангел! Где, как, зачем подобрала она Юзика? На что он ей, со своей принципиальной неудачливостью, предначертанной от рождения, со своей иудейской скорбью, непрерывно оправдываемой жизненными обстоятельствами?

Но зачем-то, значит, понадобился, если из всех возможных вариантов она выбрала именно его. А вариантов у нее было без числа: вот уже двадцать лет имя ее у всех на языке, в эпицентре всех московских сплетен. На вечерах поэзии яблоку негде упасть, если Алина читает свои стихи, на всех интимных пьянках, на всех официальных приемах свита старообразных юнцов и молодящихся старцев в замшевых доспехах мельтешит за ее стулом, подхватывая на лету каждое ее слово. А она — поблядушка, блаженная, трагическая актриса, — обласкав и обманув каждого, уходит домой в сопровождении своего молчаливого супруга, такого молодого, моложе ее на целую жизнь, такого нелепого — лохматая голова на тонкой шее, хрупкие плечи и глаза в пол-лица в избыточности ресниц. Сейчас глаза проследили движение Викторовой руки, на узких недобрых губах вспыхнула и погасла улыбка:

— А ведь нет мне равных в изготовлении христианских надгробий? Прекрасная была бы карьера, если б не законы!

Памятники и надгробья входили в категорию государственной монополии, делать их было так же опасно, как гнать самогон. Но потребность людей в посмертной памяти намного превосходила официальные возможности, так что поток заказчиков у Юзика никогда не иссякал. И, несмотря на риск, нельзя было отказываться: никакие официальные инстанции не желали платить за Юзиковы нестандартные художества, а Алина обожала тратить деньги.

Денежная клиентка была настоящая дама из начала века — сто лет ей, что ли? Она рассматривала Юзика жесткими, без блеска, старческими глазами: