Абортная палата - [15]

Он был ей настолько безразличен, что ее жизнь не ознаменовалась катастрофой, когда в один прекрасный день на коммутатор явилась его жена и учинила грандиозный скандал. Поводом для скандала послужила найденная женой в приготовленном для чистки пиджаке аккуратная записная книжка, где мелким чиновничьим почерком были выписаны имена и фамилии всех подчиненных ему телефонисток и против многих из них стояла недвусмысленная пометка «сп.», истолкованная женой как «спал». Против ее имени стояла такая же пометка — она ничем не отличалась от других, с ней он «спал» в порядке очереди, как с остальными, но это ее нисколько не задело, ибо и он не представлял для нее личного интереса.

Ее куда-то вызывали, как и всех других, задавали ей дурацкие вопросы, на которые она не пожелала отвечать, и никто не мог ее ни к чему принудить. Он бегал среди телефонисток бледный и испуганный, хватал их за руки, о чем-то умолял, его жидкие, быстро грязнящиеся волосы хохолком топорщились на просвечивающей розовой кожей макушке, — она не вслушивалась в его просьбы, но ей было его нисколько не жаль. Потом он исчез, она даже не поинтересовалась, куда он делся, а его место заняла полногрудая дама в тугих воротничках с россыпью коричневых бородавок на щеках и верхней губе. И только тут до Лиды дошел весь ужас того, что с ней произошло: тело ее, не умершее вместе с душой, не задохшееся без любви, не желало жить без мужской ласки.

С той минуты, как она осознала это, жизнь ее опять превратилась в муку. Как-то так оказалось, что у нее совсем нет знакомых мужчин. За первые годы брака она растеряла всех школьных друзей, а новых так и не удосужилась завести, подавленная свалившейся на нее бедой. На работе у нее мужчин не было вовсе, она попробовала было пофлиртовать с мужьями и кавалерами своих товарок, но ничего хорошего из этого не вышло. Она даже попыталась соблазнить одного из лохматых поэтов интеллигентной соседки, но, во-первых, она не знала, о чем с ним говорить, а во-вторых, соседка, хоть добрая-добрая, а добро свое охраняла зорко, так что и от этой затеи пришлось отказаться.

Она выкрасила волосы перекисью водорода в желтый цвет, начала подводить губы сиреневой помадой и класть черные тени на веки, но и от этого было мало проку, и по вечерам она, как тигрица в клетке, металась взвинченная и раздраженная, в четырех стенах своей одинокой комнаты, не зная, куда бы пойти. Оставались еще уличные знакомства. Ужасаясь самой себе, она попробовала и их, но не вести же было незнакомых командировочных или полупьяных искателей приключений к себе домой, где на диване в углу (на том самом, обитом клеенкой, с пупырчатыми пуговицами) сонно причмокивала Анька! После нескольких поспешных обжимок в пропахших кошками полутемных подъездах, когда чужие руки, прижимая ее спину к стенке, лихорадочно стаскивали с нее трико, она поняла, что это не приносит ни радости, ни успокоения, и возненавидела весь свет.

И еще она поняла, что первая молодость уже прошла и пора подумать о замужестве. И тут как раз подвернулся Федор. Федора привел в дом отец: они вместе работали на овощной базе, гоняли по дорогам тяжелые грузовики, груженные картошкой, луком и капустой, и вместе выпивали. Федор был на три года моложе ее, невысок, жилист и молчалив. Когда мать впервые завела осторожный разговор о том, что Федор не прочь на ней жениться, она вдруг с усмешкой представила, что сказала бы об этом браке ее бывшая свекровь. А интеллигентная соседка, глядя, как через неделю после свадьбы подвыпивший Федор куражится и поет на кухне, объявила, что Лида просто всегда нуждалась в муже, в точности похожем на отца, чтобы построить жизнь по известному ей с детства сценарию.

Соседка в ту пору увлекалась психоанализом в применении к сексуальной революции и все объясняла с его помощью. Свою любовь к юным поэтам она связывала с тем, что у ее бабушки в белорусском местечке было одиннадцать детей, и потому у нее, у соседки, навеки горит в душе неутоленная материнская страсть и тоска по родному гнезду, которого она лишена. Лида стала последнее время плохо понимать интеллектуальную декламацию соседки, у них на коммутаторе обо всем говорили просто и грубо, называя вещи своими именами, но она наверняка знала одно: по какому бы сценарию она ни построила свою жизнь, она эту жизнь намерена беречь и охранять. Появился у нее наконец свой мужик, хороший или плохой, но свой собственный: он приносил домой зарплату, ел сваренный ею обед и ложился каждую ночь с ней в постель. В нем не было Валериной восторженно-романтической страсти, не было и изысканной испорченности любвеобильного начальника смены: он удовлетворялся быстро и без фокусов и тут же засыпал, мало беспокоясь о ней.

Но ей этого было достаточно, в жизни ее появилась надежность, она снова начала улыбаться, стала менее раздражительной и остригла желтые, обесцвеченные перекисью, концы своих черных волос. Потом родился Дениска, в комнате стало тесно, забот стало невпроворот — и пеленки, и ночное недосыпание, и молока не хватало, и денег тоже, но это была жизнь, живая жизнь. И она наслаждалась этой жизнью, как воскресшая после смерти, вот только за Анькой она не досмотрела — во всей этой суете Анька как-то выпала из поля ее забот.