Абджед, хевез, хютти... - [34]

Если я не ошибусь, это особенность индивидуалиста (анархизм), а не коллектива. И поэтому, принимал на взгляд их технику, я считаю, что политический строй в этой стране — конец перехода к раскрепощению личности. Может быть самое поразительное, что меня особенно тронуло, это — радио, установленное на вершине пика им. Лавара, одного из апостолов. Что это апостол, я не знаю. Поскольку я помню, англиканская церковь такого апостола в себе не содержит. Вместе с радиостанцией — обсерватория. Я не большой специалист в астрономии, но рефрактор этого телескопа — лучший, который мне приходилось знать… Что касается радиостанции, то это очень могучая станция. Заведующий, молодой электрик, рассказывал нам о ее постройке. На этом я еще остановлюсь в будущем. Попутно он довел до нашего сведения забавный анекдот, очень мне памятный от прежде, связанный с установкой этой радиостанции в 1920 году. Для испытания были пущены волны без заградителей (обычно отсюда посылают их только в одном направлении). Все приемники нашей планеты приняли эти сигналы за депеши или знаки с Марса… Об этом много писалось во всех мировых газетах. Помню, мы тогда в Ленинграде чрезвычайно заинтересовались этим явлением, сигналы были очень четкие и ясные, хотя и непонятные. Мы тоже полагали, что это посылка с другой планеты. Радиоприемники здесь выше похвалы. Они улавливают положительно все станции, даже любительские. Демонстрируя, он дал нам возможность слушать станции очень небольших городков и селений с мелким наименованием. Думаю основательно заняться здешними аэропланами (средства связи с миром). В этом деле я все-таки специалист. Можно сказать, что здесь очень многому можно поучиться.

Глава восемнадцатая СОВЕТ СЕМИ

— Даже в клубных спектаклях я не участвовал. Не люблю этого дела! — Сережа выплюнул кончик дожеванной папиросы и снова поник головой на руки. Надумав, он продолжал: — Вот на репетициях так бывает: только пойдет гладко — осади назад! Опять же красно-желтенькие наши журнальчики: в паршивом этом «Экране» постоянно «продолжение следует», — а врешь, сука, никакого тебе нет продолжения! Наворачивается все кругом да кругом… Тьфу! Какая ж это повесть без продолжения?

Галина пригорюнилась по-бабьи:

«А и тоска от него — закачаешься, — думала она. — Слово-то какое нашел страшное: “безпродолжения”!» — а вслух сказала бодро и скучно: — Брось, Сережа! — и собрала с колен, как хлебные крошки, серебристые лепестки.

Невиданное дерево — краса и гордость летней залы Совета Семи — отцветало. По синеве завечеревших стеклянных стен тающие цветы проносились, как падающие звезды. Вдали вольно и заунывно плыл пароходный гудок мыловаренного завода. У Сергея снова затошнило в голове.

— Борька!

— Я слушаю тебя.

Борис вышел из своего угла, шурша белым хитоном и пощипывая золотистую бородку. За неделю пребывания в «стране чудес» он изменился до неузнаваемости. Дорожный загар слетел с покатого лба и тощих рук после первой ванны. На розовых губах заиграла утонченная вежливость. Голубые глаза за идеально подобранными стеклами пенсне приобрели выражение сдержанной благосклонности. Поправив пенсне, он по-докторски сел против Сережи и легко положил свои бедные пальцы на его смуглый кулак.

— Я люблю вспоминать наше прошлое, — вступил он, — Ташкент, Самарканд, Шахрисябз. Помнишь верблюдов?

Сергей недоверчиво, по-птичьи, покосился на молодого патриция. Борис поощрительно улыбнулся:

— Конечно, ты сильный человек, Сергей, ты будешь вести себя с подобающим мужеством, — и он обратил неторопливо ласковый взгляд в сторону трех сигарных огоньков: — How do you do? Скоро начало?

— Иесс, т. е. да, — лениво отозвался Броунинг.

Уикли устало потянулся. Александр Тимофеевич кряхтя встал с дивана и заходил по комнате.

— Спайки у нас нет, товарищи, вот что плохо. Э-эх! — Белогвардеец с отеческой укоризной покачал головой. — Солидарности не видать. Неправильный подход, товарищи.

— Брось, поручик, — привычно бросила Галина и сразу точно проснулась от огромного стеклянного звона.

Борис, заложив нога за ногу, поправил складки одеяния. Час настал.

Первым явился незнакомый полубог саженного роста. Лицо его, столь же трафаретно прекрасное, как у всех в этой стране, ухитрялось выражать несокрушимое упрямство и капризный ум. Тихо высморкавшись, он занял место на узком краю стола; остальные — инженер Эвгелех, врач Кафарион, философ Курятников, поэт Эммануил Уманский, астроном Боэций и первый ученик философии Додик — разместились по сторонам председателя.

«Закачаешься». — думала Галина, нервно соскребывая с пояса засохшие следы пирожного. Она оглянулась за сочувствием на мужа, но юноша сутуло дремал на диване в районе сигарного дыма и фруктовых объедков.

Когда атмосфера основательно сгустилась, председатель начал:

— Просят не курить.

Окурки были аккуратно потушены.

— Хайре полито, — продолжал председатель. Древнеэллинское приветствие, произнесенное с четким петербургским акцентом, прозвучало остро и интеллигентно. — Радуйтесь, сограждане, это относится и вам, новенькие. — Улыбнувшись глазами своей ласковой остроте и вспыхнув-тему пенсне Бориса, он заговорил более металлическим голосом: