Аббатиса Круская - [7]

Господи, Боже наш! Сколь замечательно имя Твое по всей земле!

Славу Твою Ты провозгласил превыше небес!

Из уст младенцев и грудных детей Ты приуготовил хвалу, дабы смутить

Неприятеля своего, дабы замолк враг и мститель.

Аббатиса едва ли не изумленно обозревает со своего возвышения затемненную часовню и с пронзительной радостью внимает звонким песнопениям, словно перед нею открыт свежесотворенный мир, а она глядит на него и видит, что это хорошо. Губы ее шевелятся, как велит латинский текст псалма. Она стоит перед своим высоким сиденьем, как бы воспарив над зрелищем, и созерцает, может статься, бытие аббатисы Круской во всей его полноте.

Et fecisti eum paulo minorem Angelis:

Gloria et honore coronasti eum[5].

И выговаривает, не сбивая такта, иные слова, близкие ее сердцу:

До гроша оплатим счет

Этой ночи, как велит

Страшных карт цветной расклад:

Но ни поцелуй, ни взгляд,

Но ни помысел, ни стон

Ни один не пропадет[6].

Глава 2

Осени предшествует лето, и вот, как Бог свят, наперсток сестры Фелицаты лежит себе на своем месте в ее укладке.

Новопреставленная аббатиса Гильдегарда схоронена под плитой в часовне.

Круское аббатство осиротело, но через двадцать три дня будет избрана новая аббатиса. После заутрени, в двадцать минут первого ночи монахини расходятся по кельям коротко и крепко соснуть. Пока не разбудят к хвалитнам. А Фелицата прыгает из окошка в подставленную телегу сена и бежит к своему иезуиту.

Высокая Александра, о ту пору помощница приорессы, вскоре избранная аббатисой Круской, остается в часовне и преклоняет колена у могильной плиты Гильдегарды. Она шепчет:

Спи на своем холодном ложе,

Тебя никто не потревожит.

Покойной ночи! Спи покуда,

И я будить тебя не буду.

Пока года, тоска и хвори

Мне двери гроба не отворят,

И я смешаюсь с перстью милой

И разделю с тобой могилу[7].

На ней то же черное одеяние, что на двух сестрах, поджидающих ее у дверей часовни.

Втроем они возвращаются в огромный спящий дом, и черные покрывала их реют в ночи. Они бродят вверх-вниз по темным галереям, Александра, Вальбурга и Милдред.

— Зачем мы здесь? — говорит Александра. — Что нам здесь надо?

— Так нам суждено, — говорит Милдред.

— Вы будете аббатисой, Александра, — говорит Вальбурга.

— А Фелицата?

— Ей суждено спать с иезуитом, — говорит Милдред.

— Из молодых монахинь многие смотрят ей в рот, — говорит Вальбурга.

— Она их умасливает своей тошнотворной пропагандой, — свысока бросает Александра. — Любовь и свобода у нее с языка не сходят, и ведь будто о себе речь. А на самом деле Фелицата любить не может. Какая там любовь. Ей не то что любить, ей и ненавидеть-то страшно. А любовь не терпит слабодушных. И что она смыслит в свободе? Кто ее когда угнетал, мечется как угорелая: к обедне опаздывает, в шесть утра чуть не дремлет и вообще соблюдает Часы кое-как. Кто не привык обуздывать себя, тому свобода не под силу.

— Зато свою укладку аккуратно содержит, — говорит Милдред. — Там у нее все в таком порядке.

— Укладка Фелицаты — точная мерка ее любви и свободы, — говорит Александра, вскорости аббатиса Круская. — Укладка — ее альфа и омега, само собой, что и эпсилончик, ее йота и омикрон. И все ее разговорчики, и слюнтяй иезуит, и потупленные ресницы — все из той же укладки, это ее нравственный якорь, ее магнитный полюс. Если ее изберут — конец аббатству. И много у нее сторонниц?

— Сторонниц хватает, ее самой не хватит, — говорит Милдред. — Недоберет она голосов.

Вальбурга говорит напрямик:

— Судя по утренним данным, она уже может рассчитывать на сорок два процента.

— Это крайне тревожно, — говорит Александра, — учитывая, что быть аббатисой Круской суждено мне.

Она остановилась, и обе монахини с нею. Она обращена к ним лицом и приковывает их взгляды, ибо она как маяк.

— А если судьба моя не сбудется, значит, моя мать зря мучилась родами и вообще непонятно, зачем я здесь.

— Поутру у послушниц был разговор о Фелицате, — говорит Милдред. — Ее видели из окна между хвалитнами и Первым Часом, она бежала по саду. Говорят, на свидание.

— Что послушницы, они же не голосуют.

— Но мыслят так же, как молодые инокини.

— Разговор записан?

— Все в порядке, — говорит Милдред.

Вальбурга говорит:

— Надо что-то делать.

Лицо у Вальбурги серо-зеленого оттенка, продолговатое и гладкое. Нужно, чтобы аббатисе было за сорок, но Вальбурга, которой как раз пошел пятый десяток, хочет лишь, чтобы избрали Александру, а сама она пусть бы осталась приорессой. Вальбурга сильна: когда она приняла постриг, к достоянию монастыря прибавился кусок Лондона — часть Парк-лейн с видом на Роттен-роу плюс прилегающие конюшни, которым цены нет. Она черпает силы в своем девственном сердце, закаленном долгим искусом юности, когда ее носило по ночным дворикам английских университетов и общежитиям европейских институтов из постели в постель. И всегда она стояла на том, что богатая женщина скорее убережет сердечное целомудрие. В любовники она брала только ученейших людей, иной раз и неказистых, но не ниже профессора: ее пленяли солидные знания. И каждый раз она чувствовала, что приобщается к науке, как бы впитывает ее.

Милдред тоже обогатила аббатство. Ее вклад — изрядный квартал чикагских трущоб, а в придачу четыре больших доходных дома на Сен-Жерменском бульваре. Милдред тридцать шесть, и сан ей был бы не по годам, даже если б она и метила в аббатисы. Но она не метит, а, как и Вальбурга, уповает на Александру. В монастырь Милдред попала со школьной скамьи: может статься, она лелеяла мечты столь несбыточные и столь великолепные, что легче ей таить их про себя и подчиняться, чем признать свое тщеславие и свое поражение. Смиренница, она была поставлена над послушницами: такая примерная монашенка, хорошенькая и голубоглазая, исполненная нервической робости. Иезуит Томас сначала даже предпочел ее Фелицате. Она возвращалась от исповеди, и он подкараулил ее за тополями.