«А зори здесь громкие» - [56]

День Победы — столько было крику, все прыгали! Просто невероятно. Стрельба, салют. Даже не передать, сколько радости было!

Выдавали нам всегда сапоги, в ботинках с обмотками мы не ходили. Сапоги сначала выдали на два размера больше. Я не знаю, как вообще выдержали снабжать такую армию — накормить, обуть, оружием снабдить, чтобы армия могла держаться. Такой Союз был, что прямо обидно, что его больше нет.

Мы обращались друг к другу по званиям и по фамилиям, поэтому мы имен-то друг у друга не знали, как следует. Не принято было по именам обращаться. Но я всегда по-другому обращалась с солдатами. Получу задание в штабе, прибегаю: «Ребята, у нас такая вот задача. Как будем выполнять?» Всех выслушаем, примем решение и пойдем. У Ани Шмидт так не получалось. Почему-то она считала: «Я приказываю, я здесь главная», поэтому и отношения у нее с солдатами были не совсем дружеские. С командиром роты у меня были нормальные деловые отношения. Вызовет, скажет, что нашей роте поставлена такая вот задача, вот твой участок — все рассказывал. Но обсуждать приказы с ним я не могла — кто я такая, чтобы приказы обсуждать? Это с ребятами я могла нашу задачу обсуждать, а с командиром — нет. Поэтому у меня отношения с солдатами были замечательные, дружеские. Они за меня горой, а я за них. Я за войну ни одного солдата во взводе не потеряла. У меня ранений было больше, чем у них. При командовании взводом мне приходилось бегать от одного пулемета к другому, узнавать, как дела у них.

(Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов)

БАДЬИНА Александра Николаевна

Я родилась в 1926 году в Марийской автономной республике, в небольшой деревушке на 17 дворов, которую основали наши прадеды, бежавшие с Сибири от Ермака. Деревня наша была очень интересная, особенно интересные были ее люди. Наш колхоз «Якорь» был участником ВДНХ. 17 дворов — и участник ВДНХ! Нас было у родителей три девчонки и сын Вовка, который был моложе нас. Отец наш рано ушел из жизни. Он был первый тракторист-машинист. Помню, когда в 30-е годы появились «Фордзоны», он на нем приехал в нашу деревню, а мы, босоногие мальчишки и девчонки, все в пыли бежали за этим «Фордзоном» и радовались, что уже мы не будем пахать сохой. Но эти «Фордзоны» часто ломались, а запасных частей не было, он часто ремонтировал их сам. И вот отец, когда лежал на земле, простыл, заболел туберкулезом легких. Он написал письмо министру сельского хозяйства Чернову в Москву с просьбой направить в Москву лечиться в тубдиспансер. Его направили. В нашем доме остались мать, две бабушки и дедушка. Бабушка моя была красавица, а дедушка был очень активный и очень красивый. Он пел в церковном хоре, и у него был голос, как у Лемешева. Окрестные деревни приходили к нам спрашивать: «Будет там «Лемешев» петь?»

Ходили мы в деревне в лаптях. Онучами ноги обернешь — здорово! Шить я умела, потому что у нас останавливалась бабушка, чужая, к нам она ходила, по деревням и собирала кусочки. Она была очень грамотная. Будучи в нашей деревне и у нас, она перешивала нам всякое старое тряпье. От нее я и научилась. Мы одевались, как куколки! Самые нарядные были в нашей деревне. Когда мы подросли, в нашу деревню ходили мальчишки водить хороводы. Мы в деревне были певучие, работящие. У нас был закон — в деревню можно приходить, а жениться из деревни нельзя. Поэтому из деревни нас, старших девчонок, не выпускали. Мы жили как одной семьей. Все знали друг о друге, делились куском хлеба. Когда началась финская война, старших ребят призвали. Из шести человек вернулся один. Сейчас опустела наша деревня, осталось два дома. Не стало хороводов, не стало песен… А я до сих пор люблю песни и пою, когда дома, когда устану, голова трещит — я начинаю петь…

Когда началась война, я училась в 7-м классе. Семилетка была в трех километрах от деревни, а в восьмой класс я пошла в райцентр Сернур в двенадцати километрах от нас. Осенью 1941 года после уборки в колхозах, в ноябре месяце, мы начали учиться в восьмом классе. Сначала я ходила пешком, потом мать мне нашла семью, которая меня приняла. Но проучилась всего несколько недель и поняла, что надо идти работать — голодно, жить негде. Устроилась на работу в райзо (районный земельный отдел) машинисткой. Быстро научилась машинописи и собирала по районам сведения о пахотной земле, сколько поднято гектаров, сколько отремонтировано сельхозинвентаря. Все эти данные я должна была положить на стол начальнику райзо. Еще я подрабатывала там же уборщицей. Мне выделили маленькую комнату, где уборщицы клали свой инвентарь, совсем крохотная — кровать не поставишь. Я на полу спала. В апреле 42-го года вижу — стало много девчонок во дворе военкомата, который располагался в том же здании, что и райзо. Я не знала, что это был первый набор девушек в армию. Я прибегаю во двор и вижу одну девчонку знакомую — Любку Михееву. Она работала парикмахером в мужском зале, а муж ее был киномехаником, или, как говорили в деревне, «киновщиком». Я вижу эту Любу и говорю: «Люб, ты куда?» — «Ты что, не видишь? В армию берут!» — «Как берут? Ну-ка давай я с тобой!» Она говорит: «Да ты же маленькая. А я же большая!» — «Ну, — говорю, — какая разница».