А жизнь одна... - [57]

Нелепый случай может надолго выбить из колеи его агронома — вот этого Гуннар боялся пуще всего. И с нетерпением ждал знакомого пофыркивания машины Освальда за окном: приедет сразу — так они условились при расставании.

Только поздно ночью в доме председателя резко зазвонил телефон. Гуннар торопливо схватил трубку. На другом конце провода говорил районный прокурор. И по тому, как суровело, наливалось кровью лицо Гуннара, как опять внезапная, так не свойственная ему растерянность прозвучала в его охрипшем голосе, Хельми поняла, что произошла катастрофа. Какая же?

Голос прокурора зазвучал громче. Слышен был в комнате:

— Вашего главного агронома придется до выяснения задержать, улики оказались достаточно вескими.

— Арестовали Освальда? — изумилась Хельми.

— Задержали, а не арестовали, — сердито буркнул муж.

— Объясни. Расскажи. Я же тебе не чужая!

Гуннар рассказывал. Хельми слушала и не верила ушам своим. Освальд — и вдруг преступник? Ну нет! Освальд так тактичен, внимателен, добр — разве преступники бывают такие? Абсурд!

Хельми родилась в семье сельского школьного учителя — человека добропорядочного, считавшего свою профессию самой благородной на свете. Учить детей первым основам знаний, открывать перед ними сложный мир всего сущего было его жизненной потребностью, и он даже в годы оккупации продолжал работу в школе. В политику, по его словам, никогда не вмешивался, но не стал отговаривать своего единственного сына, когда тот впопыхах забежал домой сообщить родителям, что немцы близко и он с ребятами должен уйти в лес. Старый учитель отлично понял, с какими ребятами и в какой лес уходил его любимец и надежда. Достал из жилетного кармашка золотые часы — самую дорогую вещь в доме — и передал сыну. Сдерживая слезы, поцеловал горячий лоб сына, сказал: «Иди… и будь здоров!»

Брата Хельми теперь знает только по фотографиям — пропал без вести. Ходили слухи, что он погиб при отступлении, но где и как — никто не знает. Немцы и омакайтсчики[3] не раз допрашивали старого учителя и его жену, но репутация самого учителя, «не признающего политики», спасла семью от серьезных потрясений.

Теперь уже никого, кроме Гуннара, не осталось из родных у Хельми. Но отец успел благословить ее вступление в комсомол, завещал единственной дочери свою профессию, подчеркнув при этом, что надо в первую очередь учить детей деревенских, потому что в городе учителей предостаточно…

С Гуннаром Хельми нередко ездила в Таллин и в Тарту, побывали они в Москве и Ленинграде, но привычно и естественно жить казалось ей в милой сердцу деревне. Где рядом шумит-гудит дремучий лес, ветер раскачивает тяжелые колосья в поле. Где нет чужих — каждого знаешь от рождения до смерти.

Полным счастливого очарования был последний год. Хельми передала в старшие классы своих малышей, которых учила четыре года. Сколько людской благодарности было высказано молодой учительнице, сколько шуток и тостов было произнесено по этому поводу Гуннаром и, конечно, Освальдом!.. Как нежно Освальд говорил о детях, какие высокие слова находил для них, учителей!

А сейчас Освальд в тюрьме? Его обвиняют в страшных преступлениях? Да нет же, тысячу раз нет!

5.

Приближался новогодний вечер. В доме Гуннара переливалась разноцветными огнями красавица елка, украшенная руками Хельми. Однако настроение было далеко не праздничное. Хельми, переломив себя, хотела пригласить гостей, но Гуннар сказал, что поздравит молодежь на открытии новогоднего вечера в колхозном клубе, а дома они будут встречать Новый год втроем.

— Ты и я, — сосчитала Хельми, — но кто же еще?

— Еще полковник Купер.

Хельми поморщилась.

Она недолюбливала этого полковника. Старый чекист ей, общительной и веселой женщине, казался и в добрые времена слишком суровым, да и скучным гостем для праздника. Он уже совершил все, что ему надлежало в жизни совершить, ей же были по сердцу люди с будущим. А внезапный арест Освальда, арест, как она думала, несправедливый, резко настроил Хельми против Купера. Пожалуй, это было решающим…

Сейчас Хельми заново изучала каждую черточку на высохшем, будто дубленом лице Гендрика Петровича, оценивала его точно рассчитанные движения. Чем больше она присматривалась к полковнику, тем явственнее чувствовала, что не в штатский темный пиджак, а в китель, стянутый скрипучими ремнями портупеи, должен был быть одет этот хмурый человек.

Тень Освальда Сиреля стояла между ним и ею. Новогоднего веселья не получалось. Прослушав бой кремлевских курантов, мужчины молча чокнулись друг с другом и залпом выпили. Хельми только коснулась бокала губами.

Были тосты, но не те, какие обычно произносил Освальд, — не веселые, не смешные, будто встретились не у елки в теплом доме, а на перекрестке фронтовых дорог и раздумывали о судьбах Родины, а то и всего человечества…

…Ссора произошла под утро, когда уже пора было расходиться. Хельми проскучала новогоднюю ночь и едва сдерживала раздражение. Искала только повода, чтобы сорваться.

— Спасибо вам за все, — сказал Гендрик Петрович. — Мне было хорошо. Хотелось бы, чтобы весь новый год был таким же хорошим.

Хозяйка дома внимательно посмотрела на него и вдруг выпалила: