А жизнь одна... - [4]

Линия от Ленинграда к Волховстрою теперь двухколейная. Одни поезда шли навстречу Заречному — дальние пассажирские, пригородные электрички, тяжеловесные грузовые составы со стройматериалами, нефтью, продовольствием — в одном насчитал до шестидесяти вагонов и сбился со счета, бросил, — а другие обгоняли его, долго маячили впереди серо-зелеными движущимися картинками из детской книжки, потом превращались в точки и исчезали в дальней дали.

Он шел в легких летних туфлях и ругал себя, что не надел прихваченные из дому резиновые сапоги. Сорок лет не был в этих местах — надеялся, что тут стало посуше?

Густые заросли ольшаника, березы, осины, кусты орешника и вереска подступали к самой насыпи железнодорожного полотна. Узкая тропинка, по которой редко ходили, взбиралась иногда на бровку земляного вала, петляла вдоль колеи, рядом с мощными, просмоленными, присыпанными крупной галькой деревянными шпалами. Обочь, на открывающихся взору полянах, перелесках росла высокая, некошеная трава, красно-розовым огнем, словно узоры огромного ковра, горели метелки кипрея, душицы, вперемежку с ними рассыпаны зеленые колючки татарника с цветами-вазочками, желтели корзинки пижмы, синими блестками вытягивали тонкие шейки с раскрывшимися на их торцах поздними бутончиками нежные васильки. Как же было тогда, в сорок втором? Иногда такие вот ковры вмиг становились черным обугленным полем, а раненные осколками деревья кровоточили совсем по-человечьи…

Под подошвами туфель все больше ощущались даже мелкие камешки. У левого уже оборвался ремешок, и светлая металлическая пряжка годилась лишь для украшения. Идти стало тяжело, надо бы остановиться, отдохнуть, но Заречный заставил себя миновать с ходу пустынную платформу разъезда и упрямо пошел дальше, к Назии. Станцию он тогда не видел, а вот поселки Верхняя и Нижняя Назии жили в его памяти все сорок лет. Вернее, помнилось то, что оставалось от загубленных поселков, — печные трубы на месте домов, опаленные порохом, черные деревья. Даже устоявшая в военном вихре старая скворечня на голом тополе запомнилась…

Он должен был свернуть километрах в двух от Апраксина городка влево, на лесную дорогу, чтоб попасть к Черной речке, найти то место, куда в сорок втором пробились из окружения, но в сплошной стене густых зарослей, раскрашенных в яркие цвета, он не заметил поворота. Попытки отойти от полотна железной дороги были тщетны — он выходил к таким бочагам, залитым водою старым воронкам от разорвавшихся когда-то бомб и снарядов, что вынужден был вновь и вновь возвращаться на полотно и считать уставшими ногами шпалы…

Вечерело, когда слева за деревьями открылся простор убранного ржаного поля. А дальше опять — лес, болота. Постой, постой! Вон далеко, в маревой холодной дымке, возвышаются над лесом мачты высоковольтной линии. Перехватило дыхание: не она ли, т а  с а м а я, из времен войны?..

Он вернулся в Ленинград, а в конце сентября вновь приехал во Мгу.

В мгинской железнодорожной школе, недалеко от станции, я встретил его у входа. Это всего третья наша встреча после тех далеких дней, я почти откровенно и бесцеремонно вглядывался в его лицо, фигуру, руки — с длинными «музыкальными» пальцами и набухшими синеватыми венами кистей, хорошо заметными, когда он клал ладони на стол. Глаза карие, слегка порыжевшие и грустные, как тогда, на фронте, темные волосы все еще густые, на висках — «благородная» седина. Ни усов, ни бороды он не заводил.

Мгинцы сердечно принимали ветеранов войны, провезли и провели их по местам боев, на Синявинские высоты, на Невский «пятачок», где вот уж сорок лет не растут ни трава, ни деревья. А из залитых болотной водою бывших наших землянок по сей день извлекают останки солдат. Иногда их удается сфотографировать: в воде трупы сохранились, минуту-две лица павших остаются как у живых, а потом почти мгновенно темнеют, чернеют, обугливаются на свежем воздухе…

Много, очень много здесь еще безымянных солдатских захоронений, много страшных находок. Даже танки и самолеты поныне вытягивают из трясин!

Мы присели с Сашей на садовую скамейку и для начала помолчали. Предстояла встреча со школьниками — в актовом зале, а потом по классам. Мы будем вести уроки мужества. Мы встретимся с выросшим в последнее десятилетие-полтора юным поколением счастливых, любознательных ребят и девчат, от первоклашек до завтрашних абитуриентов, которые сейчас поглядывают на нас с любопытством, приветливо здороваются и улыбаются.

К сердцу подступает тревога. Лучше бы ничего не знали вы о нас, малыши, не слышали о страшном мире взрослых, в котором опять запахло войной — еще более страшной, еще более разрушительной. И мы, ветераны войны, хотим отвести от вас эту нарастающую угрозу. От вас, от всего человечества!

— Надо Колю Бабушкина найти, — говорю я Саше.

— Бабушкин? Он здесь?

— Здесь, я уже виделся с ним.

— Вот здорово! Так пойдем в один класс! Трое из двадцать девятой танковой бригады, а?..

Коля Бабушкин — из нашей танковой роты. Мы все трое чем-то даже похожи друг на друга. И  т о г д а  были похожи (с одного, двадцать третьего года!), и сейчас, через сорок лет. Богатая событиями жизнь у каждого за плечами, с зигзагами и поворотами, трудовая — без передышки, до сегодняшнего дня. Не разжирели, не обрюзгли, наших лет нам не дают. Даже сослуживцы иногда удивляются, что мы прошли войну…