А жизнь идет... - [8]

Каждую субботу полы оттирали песком, и они становились белыми. Отцу и матери казалось даже, что кто-то посыпал их крошеным можжевельником, но вряд ли это было возможно. «Ну, что за девочки! Благослови их господь. Так и есть! Они по бездорожью ходили в лес за можжевельником, мелко нарубали его и посыпали к празднику пол». От тепла можжевельник благоухал свежестью и цветами, и в каждой ягодке был крест. Что этим хотел сказать господь? Можжевельник — особенное растение, оно годно не только для посыпания пола; если хотели, чтобы в горнице хорошо пахло, то зажигали ветку можжевельника и размахивали ею в воздухе так, чтобы она только тлела. Когда мать собиралась мыть посуду из-под молока, она отваривала можжевельник и мыла кринки этим отваром.

III

Когда рыбаки вернулись домой с пустыми неводами, шеф сказал только: «В следующий раз будет более удачно». Он был не из тех, которые сразу падают духом, в этом отношении он был парень с понятием, и с ним было приятно иметь дело.

Расчёт производился в конторе. Каждая партия, работавшая с одним неводом, входила отдельно, рулевой говорил за всех. Рулевые со времён Теодора Из-лавки привыкли рассказывать подробности ловли. Теодор сидел обычно на своём высоком вертящемся табурете и с большим интересом слушал, поддакивал, кивал головой, задавал вопросы.

Теперь не то.

Рулевой: — Да, на этот раз не было удачи.

Шеф не отвечал, а только подсчитывал и писал.

— Но не знаю, что мы могли бы сделать ещё.

Шеф продолжал писать. Рулевой осмеливается спросить:

— А вы сами что думаете?

Шеф кладёт перо и говорит:

— Что я думаю? Нам не повезло, больше нечего об этом, говорить. В следующий раз будет лучше.

То же самое и со следующей партией, и со вторым рулевым, — ни одного лишнего слова со стороны шефа. Совсем не так было при его отце: как тот разговаривал с рыбаками! Чудаком и важенкой был Теодор Из-лавки, но другом народа, добрым и участливым, когда ему льстили. Сын, сидевший теперь на том же табурете, был толковый человек, человек с понятием, но с народом не якшался.

Да и что можно было сказать об этом неудавшемся предприятии? Стоило ли говорить и размазывать? На обе артели было затрачено немного провианта, пришлось заплатить за несколько недель жалованья, но это его не тревожило, наоборот, — пусть люди говорят: «Такого человека это не разорит!» К тому же, почему должно было ему повезти с первого раза? У кого был такой невод, который ловил всегда? И к чему это «Сегельфосские известия» поместили заметку, что обе артели вернулись домой без улова?

Он спросил мать:

— Как ты думаешь, не позвать ли нам гостей?

— То есть как это?

— Пригласить несколько человек из города, достать угощение, вино.

— Да ты с ума сошёл! — смеясь сказала мать. — Ведь улова-то не было!

— Вот именно поэтому, — отвечал сын.

Уж этот Гордон! Его манера рассуждать была совершенно чужда и непонятна его матери, жене Теодора Из-лавки. Сын рассуждал по-заграничному. Она бы постаралась возместить потерю, постаралась бы сэкономить, чтобы восстановить баланс, а он на это только улыбался.

— Пойдём, — сказал он, — поговорим с Юлией!

Вечер с гостями был не из удачных.

Гордон Тидеман с женой не устраивали раньше больших приёмов. На крестинах к обеду приглашали только священника да крёстных родителей, теперь же во все концы были разосланы приглашения, и собралось много гостей. Но веселья не было. Отчего бы это? Мужчины не надели фраков, но дамы нарядились в самые лучшие платья. Тут была и красивая фру Лунд, то есть жена доктора, которая обычно никуда не ходила, но на этот раз сделала исключение. Всего было много и на блюдах и на столах, и бутылки были полны; и на девушках, разносивших кушанья, были белые накрахмаленные фартуки. Ужинали в зале с золотыми цветами на обоях; пили шампанское; хозяин произнёс речь, областной судья произнёс речь, но ни тот, ни другой не сказали ничего зажигательного или остроумного.

И странно, что вечер не удался, потому что Гордон Тидеман был отличный хозяин, не чопорный и не скучный, а уж про фру Юлию и говорить нечего. Священник тоже не угнетал собравшихся, наоборот, он был самый добрый и самый сердечный из всех гостей. И аптекарь Хольм, который послал к чёрту всякий хороший или дурной тон, держался непринуждённо.

Аптекарь был уже порядком навеселе, когда пришёл в гости. Прежде чем уйти из дому, он угостился, вероятно, из собственного погреба и, кроме того, зашёл ещё в гостиницу. Хольм был холостяк, так же как и его друг, хозяин гостиницы, и оба из Бергена. Они часто проводили время вместе.

Впрочем, что это могло убавить или прибавить к такому обществу, если аптекарь Хольм приходил в гости счастливый и довольный?

Он не был мещанином. За столом ему пришлось сидеть рядом со Старой Матерью, и вот это было, пожалуй, неудачно: за обедом они слишком уж увлеклись частными делами.

Священник, в рваных башмаках и в потёртом платье, не был каким-нибудь преподобием, а равным среди других. Он не уклонялся от веселья и сам даже пустил в оборот несколько смешных шуток. Его круглое доброе лицо покрывалось бесчисленными морщинками, когда он смеялся, и это дало повод нотариусу Петерсену сказать его единственную остроту за всю жизнь, назвав священника Лоэнгрином