А завтра — весь мир! - [2]

Помню, среди экспонатов стояли два скелета осуждённых отравителей. Пятый шейный позвонок каждого, окрашенный красным, демонстрировал, как аккуратно сработал нож гильотины, прошедший через него, «не причиняя никаких страданий и боли приговорённому», как гласила карточка в витрине. И даже в таком случае это заставляет меня задаваться вопросом — отчего они так в этом уверены? Но если «целая жизнь пронеслась перед глазами» и этих двоих, когда это началось и когда закончилось? Как только щёлкнула задвижка, высвобождая лезвие, или в момент удара? Или когда отрубленная голова упала в корзину? И если перед ними промелькнула вся жизнь, что они видели — каждую чашку кофе и все штопаные носки за сорок с лишним лет? Или только избранные моменты? Если всё это в прошлом — как они отличили его от реальности? И если только избранное — как выбирались эти важные мгновения? Они наблюдали как зрители или участвовали в действии?

Нет, здесь всё слишком пронизано сложностями и неразрешимыми вопросами, чтобы люди могли с уверенностью рассуждать об этом. Я могу лишь добавить, что когда я оказался ближе всего к смерти, на борту подлодки возле острова Корфу в 1916 году, то прекрасно осознавал происходящее почти до самого конца и на самом деле не ощущал ничего, кроме необычного внутреннего спокойствия и сильного желания, чтобы всё кончилось как можно скорее. Помню свою последнюю мысль перед тем, как потерял сознание — я не оплатил счета кают-компании за сентябрь и понадеялся, что служащий в Каттаро найдёт конверт и отправит его в бухгалтерию вместо меня.

Но даже если я и сомневаюсь в том, что утопающие пересматривают заново всю свою жизнь, должен сказать, что теперь, когда я живу на свете сто первый год, и моя собственная жизнь близится к концу, я стал замечать, что на поверхность среди обломков настоящего всплывают давно забытые события, как будто минувшая жизнь и в самом деле проходит перед глазами чередой разрозненных эпизодов, словно спасённые от уничтожения кадры старого фильма.

Полагаю, ничего особенно удивительного в этом нет — прошлым летом, как раз перед тем, как сёстры перевезли меня сюда, в Уэльс, мне вернули старый фотоальбом времён Первой мировой войны, обнаруженный в лавке старьёвщика в западном Лондоне. Одного этого события достаточно, чтобы заставить задуматься даже самого старого и чёрствого материалиста.

Это натолкнуло меня на разговор со здешним рабочим Кевином Скалли о моём опыте службы командиром подлодки, что, в свою очередь, привело к изложению остальных мемуаров на магнитофонную ленту, когда Кевин и сестра Элизабет убедили меня, что воспоминания стоит записывать.

На Рождество я слёг с бронхиальной пневмонией, но отказался помирать от неё, что, несомненно, противоестественно. И вот теперь, когда суровая январская погода уступила место столь же необычно мягкому февралю, я обнаружил, что в моём распоряжении оказалось ещё немного времени. Мне позволяли встать, одеться и даже сидеть в защищённом от ветра уголке сада — при условии, что предварительно меня хорошенько укутают и будут держать под наблюдением. Я сидел там и сегодня после полудня — и это совершенно восхитительно. Утихли привычные семибалльные западные ветры, светило солнце, и волны мягко накатывали на песчаный берег бухты Пенгадог.

Глядя на известняковую оконечность мыса вдали, на другой стороне бухты, я мог бы представить себя в Аббации в конце зимы — если бы не отсутствие пальм, разумеется. Да, определённо, откуда здесь взяться пальмам — даже антарктические буки Огненной Земли вряд ли выжили бы на здешнем ветру на дальнем конце полуострова. Отсюда на три тысячи миль, до самого побережья Массачусетса, нет ничего, кроме бескрайних сине-серых волн и ревущего западного ветра. Деревья вокруг Пласа растут как кусты и стелются по земле, чтобы противостоять ветру.

Учитывая все обстоятельства, сестрам, видимо, пришлось потрудиться, чтобы найти самое неподходящее место на Британских островах для последнего земного пристанища пятидесяти или около того польских эмигрантов мужского пола, за которыми присматривают восемь-девять почти столь же дряхлых польских монахинь. Судя по внешнему виду, Плас-Гейрлвид построил в начале века один из медных баронов Суонси, выбравший этот продуваемый всеми ветрами мыс отчасти (по моим предположениям) из поздне-викторианского романтизма, а отчасти из более практичного желания находиться с наветренной стороны от ядовитых паров собственного плавильного производства. Возможно, барон думал и о защите от собственных рабочих на случай, если дело плохо обернется: дом находился в конце двухкилометровой дороги, и у почтовой конторы Ллангвинида было бы достаточно времени, чтобы вызвать по телефону конную полицию. Но если отбросить эти соображения, дом оказался крайне неудачным.

Приземистое двухэтажное здание в стиле короля Якова (рамы сводчатых окон и дубовые панели покрашены теперь в мрачный коричневый цвет) окружено террасами на склоне холма, давно заросшими кустарником и соединёнными скользкими лестницами из шатких каменных плит. Эти ступени собирают каждую зиму такой богатый урожай сломанных ног, что в больнице Суонси с октября по апрель теперь держат наготове две кровати и медсестру, говорящую на польском.