…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками - [6]

Лично мне этот Парк Лумпхини не слишком по душе. Надвигается гроза, тучи громоздятся все гуще, темнее, слышится отдаленное ворчание грома, зной так удушающе влажен, что вороны, дремлющие на ветвях деревьев, разевают клювы, будто их сейчас вырвет. Тем не менее множество хлюпиков там и сям потеет, упражняясь с гантелями, как будто приговоренные к этому неким бесчеловечным судом за преступления, надо думать, самые гнусные. Из кустов возле пустынного теннисного корта гуськом выходят три пса, этим нечего и мечтать об электронных чипах. По крайности один из них, смахивающий на гиеновую собаку, тот, у кого вся шкура в беспорядочных рыжих и черных пятнах, пугает меня не на шутку. И даже закурить нельзя — этот парк, помимо всего прочего, исключительно для некурящих. Поравнявшись с юго-восточными воротами, выхожу на Вайрлес-роад, на метро добираюсь до станции «Сукхумвит», а оттуда в мареве влажного зноя, который непрестанно усиливается, бреду пешком к отелю, где остановился, это рядом со станцией «Нана». Окна моего номера выходят как раз на платформы этой станции. Днем и ночью я могу сквозь звуконепроницаемое тонированное стекло смотреть, как поезда метро почти бесшумно проносятся мимо с грузом пассажиров, стынущих в атмосфере, охлажденной кондиционерами до того, что едва возможно терпеть. Так и я сам мерзну пока нахожусь в этом номере, в то время как два кондиционера, обеспечивающих прохладу (работает один, второй выключен), выдерживают напор удушающей жары.

Все постояльцы этой гостиницы за исключением (по крайней мере, в принципе) меня являлись сексуальными туристами. Поминутно сталкиваясь с ними то в лифте, то в холле, я заставал их в компании маленьких улыбчивых шлюшек, подцепить их можно по большей части на Нана-Плейс, это тупичок, находящийся в двух шагах от гостиницы, там почитай что одни сплошные бордели, но еще торгуют съестным и выпивкой. Другие проститутки расхаживают по тротуарам у станции «Сукхумвит» или ошиваются в барах других тупичков, под прямым углом отходящих от этой магистрали. Часто, но не всегда, красоток сопровождают сексуальные туристы, которые — особенно те, что уже в летах, — бесхитростно утопают в блаженстве.

Несколько вечеров подряд я ужинал в кабачке в Восьмом переулке, посещаемом преимущественно немецкими туристами. Я ходил туда не столько потому, что там вкусно кормили — кухня у них была так себе, — сколько по привычке. Главная прелесть путешествия, честно говоря, в том и состоит, чтобы, точно так же, как дома, ревностно и методично заводить новые привычки — по крайней мере, для меня это так. Оригинальной особенностью всех этих немецких туристов являлось то, что они были не клиентами проституток, а мужьями тайских чаровниц, с которыми когда-то повстречались случайно или как-либо иначе. С одним из них я общался довольно долго, но не потому, что добивался этого: просто он и его тайская половина решительно расположились за моим столиком, «потому что к нему привыкли»: с этой точки зрения они, стало быть, оказались людьми моего склада. Он жил близ Донауэшингена и рассказывал, что со своей будущей женой повстречался семь лет назад на rabbit show (кроличьем шоу). Сначала по вполне понятной ассоциации между rabbit (кроликом) и bunny (зайкой) и всем отсюда вытекающим я подумал, что такое название вполне подходит для чего-то вроде ярмарки, где немцы выбирают для себя экзотических жен (в свое время мне довелось проводить расследование по делу одного немецкого спортивного клуба, члены которого, платя взносы, приобретали взамен каталоги тайских проституток). Но ничего подобного: речь шла просто-напросто о выставке кроликов — животных, к которым он сам и его будущая супруга питали общую невинную страсть, продолжая разделять ее и тогда, когда уже поселились в Германии. «Это пристрастие в том числе и кулинарное, — прибавил он, — но не только!» Заключенный при таких умилительных обстоятельствах, их союз выглядел уравновешенным и мирным. Каждый год они приезжали в Таиланд, чтобы провести здесь несколько месяцев. Построили себе дом в селении, расположенном близ границы с Лаосом. Им нравилось, что в шесть часов утра их будил звук гонга, долетавший из находившегося совсем рядом монастыря, где помимо монахов жили несколько десятков обезьян. На мои расспросы о бродячих собаках немец сказал только, что в окрестностях селения имеется многочисленная популяция, он и сам их охотно подкармливает объедками со своего стола. Его огорчало, что лаосцы приходят туда, ловят их и употребляют в пищу. Ведь жители Лаоса едят собачатину, как, впрочем, и тайцы. Кажется, именно в тот момент, когда беседа коснулась этого пункта, вмешалась его жена, заметив, что я уже многое узнал об их жизни, а о своей ничего не рассказываю. Но этот тип предпочитал всласть без помех распространяться о себе самом, о супруге и об их лишенном предыстории, но благополучном браке. Ему всегда везет, настойчиво внушал он мне. Однажды он даже выиграл в лотерею поездку в Париж сроком на неделю!

На обратном пути я часто останавливался возле развалин недостроенного здания: судя по пандусу для автомобилей, оно было задумано как гараж, притом пятиуровневый. Каждый из этих уровней представлял собой голую бетонную площадку, разделенную столбиками; из них по назначению используются только первые два уровня (в зависимости от времени суток). Этот недостроенный гараж находился между переулками Шестым и Восьмым, он был окружен полосой земли, местами поросшей кустарником и травой, но по большей части служившей уличным торговцам для размещения их тележек и прочего инвентаря. Многие из этих торговцев, как я заметил позже, были глухонемыми. Самым удобным пунктом дневного и ночного наблюдения за жизнью недостроенного паркинга, местом, обеспечивающим наилучший обзор, являлся первый из двух уровней станции метро «Нана». Озирая вид, что открывался с этого балкона, я вдруг заметил на площадке второго этажа что-то вроде обжитого уголка, лишенного перегородок, — то ли спаленку, то ли подобие конторы. Там имелся лежак, оборудованный из старых картонных коробов, эргономическое кресло из вторсырья и стол, на котором обычно можно было видеть остатки трапезы. Когда темнело, все это озарял белый свет единственной неоновой лампы, отсюда явствовало, что обитатель этого угла — скорее сторож, чем скваттер. В ночную пору там ровным счетом ничего не происходило, зато днем вокруг начиналось интенсивное движение — сновали туда и сюда передвижные кухни, подкатывали и уезжали всевозможные транспортные средства. Кстати, и собак, хотя они и по ночам постоянно были здесь, увидеть удавалось исключительно при свете дня, их было не меньше десятка — тех, что избрали паркинг и ближние подступы к нему местом своего обитания. Чаще всего они болтались на первом или втором этаже, добирались туда по предназначенному для автомобилей пологому въезду. Хотя этот въезд мог с тем же успехом обслуживать четыре верхних уровня, туда, повидимому, никто не проникал. Однажды я увидел, как женщина в зеленовато-голубой блузе, которую раньше я видел торговавшей на улице, расставляла на полу гаража миски, наполненные чем-то вроде похлебки, и заключил, что она пытается отравить собак: первые из них, подойдя и понюхав миски, отошли, не притронувшись к пище, потом некоторые все-таки отважились поесть и почти сразу погрузились в глубокий сон. Но я поторопился с выводами: вечером все собаки снова оживились, и это были те же самые собаки. Я в особенности приметил одного пса, он норовил занять место вожака стаи, поскольку был значительно больше прочих и с виду страшнее. У него была массивная, несколько непропорциональная голова питбуля и странный розовато-белый окрас, только вдоль хребта тянулась полоска коричневой шерсти. При виде этого пса на память приходило то, что Мелвилл в «Моби Дике» говорит о связи белых животных с нечистой силой и в особенности о «принесение в жертву священной Белой Собаки… у благородных ирокезов», жертвоприношении, которое, как подчеркивает автор, намного священнее христианских праздников.