…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками - [39]

Отнюдь не единственная, но примечательная особенность чилийского морского флота — обычай праздновать как день своей славы, Glorias Navales, годовщину разгрома. (Подготовка к этой демонстрации регулярно становится поводом для очередного истребления собак и ответных, подчас весьма зрелищных манифестаций их защитников, среди которых в Вальпараисо заметно больше молодежи, они более изобретательны, а при случае и более агрессивны, чем в любом другом городе мира, где у бродячих собак имеются защитники.) Да, знаменитая битва, состоявшаяся 21 мая 1879 года у Икике, где чилийским морским силам противостояли перуанские, привела к тяжелому поражению первых. В ходе этого разгрома и случился эпизод, сам по себе бессмысленный, когда капитан фрегата Артуро Прат Чакон принял неминуемую смерть, но разом обрел все лавры, на коих с тех пор и почивает. А все потому, что ринулся на своем судне «Эсмеральда» в атаку на перуанский броненосец «Уаскар», хотя, не будь он героем, с первого бы взгляда смекнул, что это задача значительно превосходит его возможности. Так вот, этот самый «Уаскар», в полной сохранности и на плаву, ныне является собственностью чилийского флота и стоит в порту Талькауано, где его демонстрируют всем желающим. Чтобы понять, каким образом одно и то же судно могло сначала с триумфом угробить фрегат «Эсмеральда» и лично его капитана Артуро Прата Чакона, а затем попасть в руки врагов, надобно посетить Морской музей Вальпараисо, в основном фонде которого представлены экспонаты, относящиеся к обоим этим эпизодам — гибели «Эсмеральды» и пленению «Уаскара».

Бесплодный наскок «Эсмеральды» на «Уаскар» проиллюстрирован там кистью художника Томаса Сомерскалеса — картиной, где полным-полно огня и дыма. Что до пленения «Уаскара», имевшего место 8 октября 1879 года, то есть спустя четыре с лишним месяца после разгрома под Икике, эта история отражена во всевозможных документах, особенно на морских картах, из них явствует, что дело было в открытом море близ мыса Ангамос, который, в свою очередь, является частью полуострова Мехильонес, что на севере Антофагасты; захват произвели два чилийских судна «Кочране» и «Бланко Энкалада» под водительством соответственно капитана фрегата Хуана Хосе Латорре и коммодора Гальварино Ривероса, первому из коих впоследствии выпало на долю больше топонимических лавров, нежели второму (или, может, это просто случайность, что мне по пути встретилось больше мест, нареченных в честь Хуана Хосе Латорре?).

В коллекции Морского музея имеется даже документ, в точности не помню, какого характера, свидетельствующий о рыцарственном духе командира «Уаскара», его склонности к куртуазному обхождению: после геройской гибели Артуро Прата Чакона он велел послать его вдове письмо с соболезнованиями или что-то в этом роде. Но гвоздь этой коллекции — гигантский макет (имеется и другой, поменьше) «Уаскара», бронированного судна того типа, какие тогда еще были редкостью, построенного в Биркенхеде, в устье реки Мерси, на верфях Лэрд-Бразер. Похоже, что присвоение чилийцами этой перуанской боевой единицы наряду с другими более серьезными последствиями Тихоокеанской войны все еще осложняет взаимоотношения между Чили и Перу до такой степени, что сотрудники туристической конторы «Талькауано» при демонстрации «Уаскара» ни единым намеком не касаются ни обстоятельств его захвата, ни даже вопроса о том, какому государству он принадлежал изначально.

Самые отвесные склоны cerro Artilleria, Артиллерийского холма, вершину которого занимает Морской музей, покрыты дикой растительностью и усыпаны цветами, неимоверно яркими, почти светящимися. Любуясь на это проплывающее перед глазами пиршество красок из кабины фуникулера, я вспомнил, что некогда уже видел подобное изобилие блеска и пышного разнообразия на побережье, в Тункане, там еще над тропинкой, ведущей к морю, щит с призывом: «Preservemos este jardin eterno» («Давайте беречь этот вечный сад») — не знаю, умышленно или случайно, но фраза перекликается со знаменитой ритурнелью Малькольма Лаури, и как не подивиться тому, что такое буйное цветение возможно здесь, между пляжем и скалистыми горами, в этом воздухе, насыщенном влагой, как аэрозоль, да еще и вечно просоленном, ведь здесь огромные валы непрестанно накатывают на берег (на закате это зрелище достигает высшей степени великолепия, уже за гранью реальности, когда в косых лучах солнца гребни волн, увенчанные белоснежной пеной, становятся прозрачнее, по мере того как, атакуя сушу, вздымаются все выше, все грознее).

Сойдя с фуникулера, я вышел на улицу Кочране, намереваясь обойти все те места, что были мне указаны как обитель порока, хотя прекрасно понимал, что середина дня — совсем не то время, когда такие явления раскрываются во всей красе, — и вот я на площади Эчоррена, которая даже в этот час являет вид несколько подозрительный. Площадь Эчоррена — средоточие общения между бродячими собаками и бездомными, чей союз столь характерен для Латинской Америки. (В особенности это касается городов, где никогда не истребляли бродячих собак. «К тебе взываю, моя родимая, живая городская муза! — писал Бодлер в последнем, пятидесятом из своих „Маленьких стихотворений в прозе“. — Воспеть мне помоги тех добрых, бедных псин, в грязи и колтунах, которых всякий гонит от себя, как вшивых и чумных отродий, — все против них, все, кроме бедняков, пускающих несчастных жить с собой».) Проблема состоит в том, что бедные с площади Эчоррена по большей части — пьяницы, они злее и куда менее приветливы, чем, скажем, чистильщик обуви из Мехико. А собаки на этой площади зачастую избавлены от бродяжничества, что для них не обязательно к лучшему: такой пес таскается за бездомным, привязанный к оглобле его ручной тележки, такой же тощий, в струпьях, как его вольные собратья. Я уже наблюдал такое в Сантьяго, в окрестностях рынка «Вега Сентраль», точнее, на улице Ластра, ближе к ее скрещению с улицей Реколлета. Около полудня там обычно валялось несколько пьяных, кто на платформах своих тележек, кто прямо на земле, иные из них были в полубесчувственном состоянии, а вокруг слонялись собаки, оценить численность которых можно было не иначе как в моменты, когда некий тревожащий звук, по-видимому неуловимый для людских ушей, заставлял их сбегаться со всех сторон, сбиваясь в рычащие стремительные стаи. После одного телерепортажа разнесся слух, что некоторые воры используют такие положения, чтобы терроризировать своих жертв, — напуганных легче обирать.