…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками - [12]

«Поохотившись на орлов и коршунов, — продолжает Флобер, — мы стрельнули по собакам. Максим Дю Кан ранил одну в плечо: на том месте, где она была задета пулей, мы видели лужицу крови и дорожку из кровяных капель, ведущую в сторону бойни».

Не похоже, чтобы Флобер, со своей стороны, убил или ранил какого-нибудь пса. По крайней мере, в тот день. В дальнейшем описании своего египетского вояжа он несколько раз упоминает одну особенно опасную разновидность феральных собак, которых он называет «эрментскими», ни разу не поясняя, что это значит, как если бы каждый был обязан знать, что эта оригинальная порода собак возникла в селении Эрмент в долине Верхнего Нила и в чем именно состоит ее своеобразие. Согласно моим изысканиям, речь об эрментских собаках в его рассказе заходит трижды. Впервые он сталкивается с ней в Асуане, 12 апреля: «Злобные эрментские псы рычали, дети плакали». Второй раз — пятнадцать дней спустя в Эснэ: «Эрментский пес, длинношерстный, взъерошенный, лаял со стены». Третье, последнее, упоминание относится к первому дню мая, в Мединет-Абу: «Когда я верхом спускался к Нилу, две жуткие эрментские собаки прыгнули на круп моей лошади».

Из этих трех упоминаний всего примечательнее второе, как тем, что дает весьма сжатые указания на морфологию этого животного, так и потому, что оно появляется в Эснэ, городе куртизанки Кучук-Ханум, и имеет касательство к эротическому эпизоду, который заслуживает того, чтобы стать классическим образчиком этого жанра, и к тому же, по мнению некоторых, мог послужить мелким поводом для недоразумения между Западом и Востоком, ведь шалости, которым Флобер предается с Кучук-Ханум, рождают у первого брезгливость, у второй — высокомерное презрение. Краткая остановка, которую писатель делает в Эрменте по пути из Эснэ в Мединет-Абу, не обогащает нас никакими новыми сообщениями о собаках, названных в честь этого селения, да и о самом селении сказано крайне мало: только и того, что расположено оно «в добрых полулье» от реки и все это пространство «усеяно турецкими могилами».

Полтора столетия спустя, движимый заботой о том, как бы не пропустить ни единой детали, способной обеспечить успех фильма, я отправился в Эрмент, надеясь обнаружить там что-нибудь, проясняющее вопрос. Я не располагал тогда мало-мальски точной картой региона. Поначалу название «Эрмент», наверняка чудовищно офранцуженное, не вызвало никаких ассоциаций у шофера такси, нанятого мной в Луксоре. Мы с ним вместе ломали голову над этой задачей, подстегиваемые общим опасением, как бы не осрамиться, и под конец пришли к соглашению по поводу названия города, звучащего более или менее близко к тому, что некогда записал Флобер. Был ли предметом моих поисков именно он? Шофер объяснил, что с тех пор это название раздвоилось: один населенный пункт, носящий его, находится на берегу Нила, другой чуть подальше, — следовательно, к флоберовскому описанию больше подходил второй, стоящий посреди окультуренной земледельческой зоны, что простирается между рекой и пустыней. Первый являет собой внушительные индустриальные руины и портовое оборудование, громоздящееся у берега в полной заброшенности. Дорога, проходящая над Нилом, расположена на несколько метров выше причала, заваленного строительным и прочим мусором. Ни одной собаки поблизости не видно. По вечерам этот выступ заполняется множеством гуляющих, их манит прохлада, идущая от реки. В тот день запыленные кроны деревьев у них над головами кишели тысячами щебечущих воробьев. Никогда прежде мне не доводилось слышать, чтобы воробьи — это были именно воробьи, а не, к примеру, скворцы — производили столько шума. Гам стоял такой, что в конце концов в нем начинала мерещиться какая-то враждебность, что мало согласуется с привычным умильным представлением об этой птичке.

Уже стемнело, когда мы, направившись в глубь страны, добрались до другого Эрмента, если считать, что по крайности один из этих городков, как бы то ни было, являлся Эрментом. В этом последнем вся почва была сплошь возделана, а улочки, узкие и ухабистые, абсолютно непроезжи в силу переизбытка бродящего туда-сюда домашнего скота, вьючного и дойного — дромадеров, ослов, быков и т. д. И попрежнему никаких собак. Я начал уже терять надежду, а шофер, несомненно, с возрастающим беспокойством — или, может быть, с тупой покорностью судьбе — спрашивал себя, до чего я способен дойти в своей блажи. Мы объезжали город с внешней стороны, когда я мельком, в потемках приметил поодаль, в поле, рядом с кучкой работников, месивших глину для изготовления кирпичей, одинокое животное. Оно было крупнее, чем обычно бывают бродячие собаки, и по внешнему виду соответствовало беглым описаниям Флобера — «длинношерстное, взъерошенное», — имея сверх того некоторые дополнительные приметы, о которых он не сообщает, но они гармонируют с прочим: удлиненная морда, глаза, полускрытые ниспадающей со лба шерстью, и довольно пушистый хвост, изогнутый наподобие охотничьего рога. Впоследствии люди, заслуживающие доверия, подтвердили мне, что существует особая порода эрментских собак, бродячих или домашних, имеющая наряду с прочими все те признаки, которые я только что перечислил.