А смерть подождет - [3]

— Она же взрывается, Олежек! — ранено воскликнула мама. — Ты же сам рассказывал. И минируют эти… как их?… Схроны, да, чтобы вы с Линдой ничего не нашли. Я же смотрю телевизор, там показывают! Фугасы эти проклятые, мины на обочинах дорог, в домах, в горах, на тропинках, с проволокой, которую не видно!… Идет солдатик и вдруг — бах!… Хорошо, если хоть живой… Показывали как одного паренька в машину грузили — у него обеих ног нет, Олежек! Это так страшно! У меня сердце чуть не разорвалось, когда я это смотрела. А его матери каково!? Ты только представь меня на её месте!

— Ну ладно, мам, ну чего ты, успокойся! — Олег не знал что говорить. — Это же единичный случай!

— Какой «единичный», что ты говоришь, Олежек?! — слёзы ручьями текли по щекам Нины Алексеевны, — Я же слышала, у нас на работе говорили: на прошлой неделе тридцать солдат и офицеров в наш госпиталь привезли. И все тяжелораненые, калеки… Господи, да кто же эту войну развязал?! Кому она нужна?!

Олег снова поднялся, стал ходить по комнате, ища занятие рукам — переставлял что-то в книжном шкафу, прикрыл плотнее дверцы. Порывисто, рывком, встала и Нина Алексеевна, ходила за сыном, как привязанная, и всё говорила тихим сырым голосом, убеждала его в правоте своих слов — не нужно было принимать такое решение поспешно, надо было сначала посоветоваться с ними, родителями, — ведь он у них один-единственный, и если что случится…

— Да что может случиться, мама?! — Олег занервничал. — Будем при комендатуре, или где там, — при штабе. Ну, вызовут нас с Линдой проверить что-нибудь подозрительное — проверим. Наше с ней дело найти, а остальное сапёры сделают, спецы. А если схрон попадётся… Укажем место и вся забота.

— Ты сознательно всё упрощаешь, Олежек, я понимаю. Ты хочешь меня успокоить… Но это самая настоящая война, как ты этого не понимаешь!? Ты вспомни, что было в Новогоднюю ночь в Грозном! Сотни трупов, я видела по телевизору своими глазами! Никто их не убирает, собаки грызут!…

Нина Алексеевна — невысокого роста, русоволосая, в скромных продолговатых очках, со сцепленными перед грудью руками и молящими глазами всё старалась заглянуть сыну в лицо, поймать его взгляд, передать ему свою материнскую тревогу и предчувствие беды, с каждой минутой всё больше убеждаясь в том, что слова её бесполезны, что сын уедет, и она ничего не сможет теперь сделать, изменить. А ведь можно было, можно!

Олег, в свою очередь, упорно отводил глаза, хотя и стоял перед мамой, гладил её плечи — она такая маленькая в сравнении с ним, беззащитная. И что же он, воин и защитник Отечества, дрогнет теперь, спрячется за этими худенькими плечами, откажется от командировки в самый последний момент?! Да и как это можно сделать? Сказаться вдруг больным?! А, Линда?

Линда, лёжа на полу, грустно следила за ними своими карими выразительными глазами. Не понимая всех слов, она отлично улавливала интонации голосов: мама хозяина-наставника о чем-то его просила, а он не соглашался, не мог согласиться. И Линда была сейчас на его стороне. Ну как же так? Они уже собрались в дорогу, хозяин взял оружие, автомат, Линда знает, что это такое, она видела автоматы не раз, на стрельбище, где её учили не бояться выстрелов и работать под огнём. И она работала, выполняла команды наставника, не обращая внимания на стрельбу и визг пуль. Были там и другие собаки, её коллеги, не все выдержали испытание, и теперь их нет в питомнике, их отчислили со службы. А её, Линду, оставили — наставник, Олег, многому её научил, в том числе и смелости, трусливой собаке не место в милиции. И она, Линда, по-собачьи, незаметно, гордилась своим хозяином — терпеливом и заботливом, чутко улавливающем её настроение, желание или нежелание работать, выполнять его команды. Она, ведь, тоже живое существо, молодая собака, иногда ей и побаловать хочется, подурить, показать всем своим видом, будто она не понимает, чего от неё хотят. И тогда хозяин, Олег, менял голос, трепал её за шёлковые уши и деланно-строго приказывал: «Линда, не дури. Накажу».

Она понимала и бралась за работу по-настоящему. С хозяином и поиграть, конечно, можно, он в игре и обучал её, ибо дело всегда у них было на первом месте.

Совсем недавно Олег сказал:

— Скоро поедем в Чечню, Линда. Чеч-ня. Запоминай. Там война.

И ещё несколько раз повторял: «Чеч-ня…»

Она запомнила это слово. Хотя и не понимала пока что это такое.

Да и люди тогда, в девяносто пятом, не все понимали.

Со словом «Чечня» в сознании Линды чётко теперь, укладывалось: напряженные разговоры хозяев собак, кинологов, нервозность на питомнике, автоматы, пахнущие смазкой, жёлтые остренькие патроны, новая, со склада, одежда и обувь, консервы, сахар и печенье — всё это связывалось с ещё двумя новыми словами: «сухпаёк» и «командировка».

Слова эти то и дело повторялись и на занятиях, и просто в разговорах наставников, когда они, устав от беготни со своими питомцами, давали себе и собакам передышку и толковали всё о той же Чечне.

Линда поняла, что слова эти какие-то особенные, люди их и произносили как-то непривычно — кто с опаской, зябко поводя плечами, а кто бесшабашно, смеясь. Олег говорил спокойно, с тихой улыбкой, спорить ни с кем не спорил, а только трепал легонько загривок Линды, как бы подбадривал её — не слушай, мол, собачка, тут много лишнего говорится.