А с Алёшкой мы друзья - [18]

Как только я это услышал, я почувствовал, что похолодел. Я совсем забыл, что за шестьдесят копеек купил не только рыбину, но и кучку огурцов, которые сейчас лежали у меня в кармане. Я готов был провалиться сквозь землю. Но ведь это только легко сказать — провалиться. Я часто слышал, что многие готовы были это сделать, но ни разу не видел, чтобы кому-нибудь это удалось. Я знал, что стоять и ждать, пока земля разверзнется подо мной, пустая трата времени. Я растолкал людей и побежал к поезду. Бабка что-то кричала мне вслед, но я не слышал что.

Я бежал снова вдоль состава и заглядывал в окна. Я боялся, что, если не отдам своему покупателю огурцы, всю жизнь я буду краснеть, если при мне скажут это страшное слово «спекулянт».

Поезд уже тронулся, а я всё ещё бежал вдоль вагонов, обгоняя их. До конца платформы осталось уже каких-нибудь шагов пятьдесят, когда я увидел, наконец, соломенную шляпу.

— Дяденька! — задыхаясь от бега и волнения, закричал я и швырнул в окно один огурец. Он посмотрел в окно, узнал меня и помахал мне рукой. Тогда, продолжая бежать, я швырнул в окно второй огурец, и мой покупатель едва уклонился от него. Я одной рукой протягивал ему деньги, а другой показывал на них. На лице покупателя появилось недоумение.

— Ты что? — спросил он, высовываясь из окна. Обсчитал я тебя?

Но я не мог сейчас сказать ни слова. Я швырнул в окно третий огурец, но неудачно. Он сбил с моего покупателя шляпу. Лицо у него сделалось сердитым. Он погрозил мне кулаком и вдруг поступил совершенно неожиданно для меня. Он схватил со столика купленную рыбину и, размахнувшись, швырнул её под ноги мне.

Я остановился и стоял, пока за поворотом не скрылся последний вагон.

Он не понял меня, этот гражданин в соломенной, шляпе. Он решил, что я считаю себя обманутым и явился потребовать ещё денег. И теперь я уже ничего не смогу объяснить ему.

Я поднял рыбину и швырнул её в урну. В кармане у меня остался ещё один огурец. Я бросил его на землю и растоптал ногой.

Потом я отправился на почту, сразу же решив ничего обо всём этом не рассказывать Алёше. Я размышлял о том, как трудно быть спекулянтом. От кого-то я слышал, что они здорово наживаются. Но если каждый раз, чтобы заработать один рубль, надо со стыда проваливаться сквозь землю, то мне тогда и наживы не нужно никакой.

Алёша сидел на почте и сочинял те несколько слов, которые можно было написать на бланке телеграфного перевода. Я ещё раньше предложил написать так: «Страдающие по недоразумению Толя и Алёша», — но ему это не понравилось. Он сказал, что придумает попроще. Я не видел, чего он там сочинял, но писал он старательно, обдумывая каждое слово, поглядывая на потолок.

— А я думал, ты эту рыбину съел. От тебя всего можно ожидать, — сказал Алёша, взяв протянутые мной деньги, и пошёл к окошечку сдавать перевод.

Дежурный, усатый дяденька в форме связиста, должно быть, решил, что Алёша убежал из сумасшедшего дома. Я сам видел, как у него полезли на лоб глаза, когда он читал бланк нашего перевода. У меня с глазами было то же самое, как только мне, заглянув в окошечко, удалось прочесть, что он там понаписал: «Примите сей дар с совершеннейшим к вам почтением, с уверением, что вы всегда можете положиться на неизвестных вам друзей». В здравом уме ни за что такого не сочинишь. Хорошо, что нет закона, запрещающего психам пересылать деньги по телеграфу, а то я просто не знаю, чем бы всё это кончилось.

Перечитав раза три Алёшино творчество, дежурный выписал нам квитанцию, и с чувством, как сказал потом Алёша, исполненного долга мы покинули почту.

Пока мы были на станции Перегудово, дорога на Завалишино успела вырасти вдвое. Мне показалось, что она стала не короче расстояния от Ленинграда до Москвы. А вот обещанный километр от Завалишино до Клишевы оказался самым обыкновенным, состоящим не из десяти тысяч метров, а из одной.

Это потому, что с самого утра мы топали по солнцепёку, а этот километр шли лесом. Мне даже дышать легче стало, когда огромные деревья обступили нас со всех сторон.

Мы нашли две сыроежки и съели их. Не знаю, кому это пришло в голову назвать их сыроежками. Весь остаток пути мы плевались.

Лес кончился сразу, и мы увидели деревню — домов двадцать на берегу реки, той самой, на которой чуть выше по течению стоял и наш лагерь. Сверяясь с планом на конверте, мы перешли через мост и остановились перед четвёртым домом справа. Дом был за невысоким забором, огороды за ним спускались к самой реке. На дворе лежало несколько брёвен и перевёрнутая лодка. Алёша постучал в калитку и крикнул:

— Эй, кто-нибудь! Люди добрые! Пустите в теремок!

На крыльце появился человек. Он был стареньким. Он был знакомым. Он был тем самым, который повис по нашей милости на ветке. Он был нашим врагом номер три.

Про цепную реакцию я вам уже говорил. Теперь я хочу сказать о другой удивительной вещи: почему это нам в жизни так не везёт? Иногда с соседями по году не встречаешься в Москве, и вдруг — на тебе! — посторонние люди, а будто сговорились: куда ты, туда и они…

Мы повалились в высокую траву и прижались к забору. Нас спасла близорукость старика. Он подошёл к калитке, постоял над нами и, пробормотав: «Мерещится всё на старости лет», — повернул обратно к дому.