А. Разумовский: Ночной император - [27]

— Матушке? — хохотал этот по-хозяйски развалившийся на лавке уже не денщик… не жених ли застарелый?.. — Матушка, она опять же будет женской природы. Она понимает.

— Да что понимать, дядя Александр?

— То самое, что всякая девица в понятие возьмет.

— Какая ж я девица, дядя Александр!

— А ты погляди на себя, — ставил перед ней зеркало, ухмыляясь. Верно, смотрела на нее рослая, грудастая, волоокая, белей оснежья невского… кто же?..

— Кабы он возвернулся, знал бы, что с нами делать. Уж меня-то бы не в Казань — подалее послал… — соглашался этот дядька-солдафон, неизвестно и для чего к ней приставленный.

Заявился он с шишкой на голове — воротница низка оказалась. Оповещенная заранее о прибытии нового опекуна, Елизавета самолично вышла его встречать.

— Не ушиблись ли, дядюшка?

Поднимая с земли упавшую треуголку, искренне посочувствовала:

— Примочку ежели? Марья-яша?..

Тогда у нее Марья была в горничных. Но она в своей каморе лечила от какой-то хвори охранного солдатика. Может, и слышала окрик, да кто считается с детским голоском? Вести в покои присланного наставника пришлось самой, извиняясь:

— Рано вы так, Александр Борисович, мы еще не прибрались. Вечор играли в прятки…

— Не извольте оправдываться, цесаревна, вижу.

Как не видеть! Небогатая, лучше сказать, бедная обстановка этого ночлежного «дворика» была перевернута вверх дном. Стулья и табуреты опрокинуты, скатерть со стола занавесом свисала, юбицы и сарафаницы свисали отовсюду, даже с печной заслонки. Успокоил свою подопечную:

— Что вы, цесаревна! Очень даже распрекрасно.

Взгляд его с первого шага застыл не на стульях перевернутых, а на скромненьком платьице из белой тафты, подбитой черным гризетом. Захудалые фрейлины при дворе таких не носили — вот дела-то… Но и в таком-то гризете — такая царевна! Уже и в шестнадцать лет Елизавета, ростом и статью в отца, имела все формы и формочки взрослой девицы. А уж лик, округлостью и белизной своей!.. А уж очи, воробьиной влажности и неги!..

— Благодарю тебя, моя государыня! — для воспитанницы непонятно, а для себя-то в полном понятии воскликнул он, бросая треуголку на пол.

Воспитанница подняла ее и положила на один из уцелевших стульев.

— Сама? Ни в коем разе! Приказывайте, цесаревна!

Приказывать она тогда еще не умела, но от громового голоса очнулась горничная Марья, вылетела из своего чулана растрепухой, а следом и солдат с пьяных глаз за ее спиной предстал, бормоча:

— Мы, как всегда, при исполнении.

Но поздновато заметил, что дело-то имеет с офицером, не привыкшим долго разговаривать со всяким мурлом.

— Чтоб в един миг — все было по регламенту!

А цесаревну под локоток, взглядом ища какую-нибудь незахламленную комнатенку.

— Да ежели спаленка моя, там попригляднее.

А чего же лучше полудетской спаленки? Узкая кроватка под зелененьким пологом, зеркальце маленькое, какие-то малохольные стульчики… и тряпичные куклицы грудой свалены в углу…

— Вроде бы отыгралась, пора бы выбросить, — повинилась сразу выросшая в его глазах цесаревна.

Росту-то оказались одинакового — глаза в глаза смеялись над этой полудетской обстановкой.

— Право дело, уж гли-ко я какая!.. — повела плечом, как взрослая.

А чего было долго разглядывать? Когда час ли, два ли спустя сунулся в дверь солдат и по артикулу гаркнул: «Как на плацу таперича!» — занятый более важным делом офицер пустил в него скинутым сапогом:

— Пошел вон, дурак! Стоять на часах… по ту сторону дверей!

Детская спаленка — ну, что за прелесть эти детские сны! Они так быстро превратились в сны женские, что Алексбор — он так просил называть себя, на немецкий лад, — в полном пылу вознес молитву:

— Прости и помилуй, матушка Екатерина! В полной уважительности буду содержать твою дочь. Истинно говорю: самой сладкой любви достойна!..

Жаль, скоро скончалась Екатерина I, а пришедший ей на смену тринадцатилетний Петр II и сам влюбился в тетку, которой уже полных семнадцать исполнилось, именем императорского слова и отозвал Бутурлина к делам воинским, чтоб тетке дражайшей подрастать не мешал. А когда Алексбор при императоре-то, хоть и малохольном, вздумал ревниво надерзить… Не в Сибирь и не в Казань, слава Богу, — в степи малороссийские отослал соперника-полюбовника. Такие геройские офицеры царю и отечеству должны служить, а не зареванным цесаревнам! Не сказал — подумал.

Срам! Позор! Провожать прибежала…

Ревела тогда Елизаветушка, а племянничек утирал тетушке глаза собственным платочком и фальцетом наивно вопрошал:

— Правда, ведь матушка поженить нас собиралась?

— Правда, племянничек, — не оставалось ничего другого, как рассмеяться, чтоб быстрей высохли прощальные слезы.

— Вот хорошо-то! Я теперь имею право, я прикажу!..

— Ой ли, племянничек?

— Именем его императорского величества! Ты не сомневайся, тетушка.

Сомневаться недостало времени: простудился и в одночасье сгорел… Остались от него только наивные стихи, посвященные тетушке. Но и те со временем куда-то затерялись.

VII

Стихи ли, вирши ли? Снисходила до них и сама Елизавета. Бедный сержант Шубин к тому подвигнул. Со случайной оказией, опасливо, она даже посылала ему на Камчатку. Дошли ли? Один Бог знает. Может, и у нее, как у покойного племянника, с виршами плохо получалось. А чтоб выходило получше, напросилась через князя Антиоха Кантемира на заседание «Ученой дружины». Какая ученость! Наперекор Анне Иоанновне и ее курляндскому величеству Бирону. Возглавлял полутайные вечерние заседания в стихотворстве возросший Феофан Прокопович — он же архиепископ Новогородский. Прямо к нему обращаться Елизавета постеснялась, Антиох был более близок. Антиох — светский кавалер. Сын молдавского господаря, человек европейский. Перед ним Елизавета благоговела, Феофана же боялась. Он вот и на престол Анну Иоанновну подсаживал, И оды в честь ее писал.